вается, но только противъ нашего рома не сустоять... Ужъ вы, ваше благородіе, будьте добры, не обсказывайте, значитъ, господину левизору, что мы заходили въ заведеніе, а то... левизоръ...
— Съ чего ты взялъ? Будь спокоенъ... не обскажу.
— Мы всего по стаканчику, ваше благородіе, говорилъ унтеръ-офицеръ, хотя нѣкоторая развязность и оживленіе едва ли соотвѣтствовали такому незначительному количеству виски.
— Что, катеру велѣно дожидаться?
— Точно такъ, левизора, а затѣмъ мы обернемъ къ полуночи за господами офицерами.
— А ты не знаешь, куда они пошли.
— Должно-быть въ гостиницу, вашеблагородіе... вотъ сюда, прямо если иттить по набережной... такой большой домъ, очень даже хорошій... я съ левизоромъ ходилъ...
— Ну ладно, до свиданія.
— Счастливо оставаться, ваше благородіе.
Володя не хотѣлъ итти въ гостиницу въ такую чудную ночь и пошелъ наугадъ въ первую аллею... Ахъ, какъ хорошо было! Какъ пріятно дышалось среди темнѣвшей зелени пальмъ и низкихъ раскидистыхъ банановъ, среди благоуханія цвѣтовъ въ маленькихъ садикахъ у освѣщенныхъ фонариками маленькихъ домишекъ, крытыхъ тою же листвой банановъ.
Судя по скромнымъ домикамъ, улица эта была не изъ главныхъ, и жители, видимо, не стѣснялись любопытными чужими взорами, предоставляякому угодно смотрѣть сквозь раскрытая двери на то, что дѣлалось внутри. Цѣлыя семьи темнокожихъ канаковъ сидѣли живописными группами у порога или лежали, не стѣсняясь костюмами, на циновкахъ внутри домовъ. Матери слишкомъ откровенно кормили грудныхъ дѣтей или искали насѣкомыхъ въ головахъ болѣе взрослыхъ ребятишекъ, а то и въ курчавой, покрытой жестковатыми, черными какъ смоль,
