лалъ ему такое унизительное предложеніе: извиниться передъ гардемариномъ.
— Отлично вы его осадили, Владиміръ Николаичъ, сочувственно говорилъ Ашанину мичманъ Лопатинъ, когда всѣ офицеры въ полночь возвращались на катеръ.
— Ловко вы задали ему «ассаже»! одобрялъ и гардемаринъ Кошкинъ, — а то эта скотина слишкомъ много воображаетъ о себѣ!
На слѣдующее утро, когда докторъ съ Ашанинымъ собрались ѣхать на берегъ, старшій офицеръ подошелъ къ Ашанину и позвалъ къ себѣ въ каюту.
— Садитесь, проговорилъ онъ, указывая на табуретку.
И когда оба они усѣлись, Андрей Николаевичъ, видимо озабоченный и огорченный, проговорилъ:
— Лейтенантъ Первушинъ подалъ на васъ рапортъ капитану. Что тамъ у васъ вышло? Ашанинъ разсказалъ, какъ было дѣло и изъ-за чего все вышло.
Старшій офицеръ внимательно выслушалъ Володю и замѣтилъ:
— Положимъ, ревизоръ былъ не правъ, но все-таки вы не должны были такъ рѣзко говорить съ нимъ, хотя бы и на берегу... Худой миръ лучше доброй ссоры, а теперь вотъ и открытая ссора... и этотъ рапортъ... Признаюсь, это очень непріятно...
— Но я былъ вызвань на ссору, Андрей Николаичъ. Лейтенантъ Первушинъ не въ первый разъ дѣлаетъ мнѣ непріятности...
— Знаю-съ... Онъ васъ не любитъ... А все-таки., надо, знаете ли, на суднѣ избѣгать ссоръ... На берегу поссорились — и разошлись, а здѣсь никуда не уйдешь другъ отъ друга, и потому слѣдуетъ жить по возможности мирно... Я вамъ объ этомъ говорилъ, помните? еше когда вы поступили на корветъ?
