— Я помню это, Андрей Николаичъ, и никогда нисъ кѣмъ не затѣвалъ ссоры.
— А вотъ теперь ссора вышла... И этотъ рапортъ! поморщился Андрей Николаевичъ, взглядывая на лежащій у него на столикѣ сложенныйлистъ бѣлой бумага. —Я долженъ его представить командиру... Знаете ли что, Ашанинъ?..
— Что, Андрей Николаичъ?
— Не лучше ли вамъ извиниться передъ Первушинымъ, а? А я бы уговорилъ и его извиниться... Тогда бы и рапортъ онъ взялъ назадъ... Я васъ прошу объ этомъ... Я понимаю, что вамъ непріятно извиняться первому, тѣмъ болѣе, что виноватъ во всемъ Первушинъ, но пожертвуйте самоліобіемъ ради мира въ каютъ-компаніи... А я даю вамъ слово, что Первушинъ больше не позволить неприличныхъ выходокъ... Я съ нимъ серьезно поговорю... Сдѣлайте это для меня, какъ старшаго вашего товарища... И наконецъ къ чему безпокоить капитана дрязгами? У него и безъ дрязгъ дѣла довольно.
Андрей Николаевичъ былъ видимо огорченъэтою исторіей. Онъ боялся всякихъ «исторій» въ каютъ-компаніи и умѣлъ во-время прекращать ихъ своимъ вмѣшательствомъ, при чемъ вліялъ своимъ нравственнымъ авторитетомъ честнаго и, добраго человѣка, котораго уважали въ каютъ-компаніи, До сихъ поръ все шло хорошо— и вдругъ ссора.
И Андрей Николаевичъ такъ убѣдительно и такъ мягко просилъ, что Володя наконецъ уступилъ и проговорилъ:
— Извольте, Андрей Николаичъ. Ради васъ я готовъ первый извиниться...
— Вотъ спасибо, голубчикъ! Вотъ это по-товарищески!
И просіявшій онъ крѣпко пожалъ руку Ашанина.
— Но только я извинюсь такъ-сказать формально, а въ сущностия все-таки не могу уважать Первушина...
— Это ваше дѣло. Быть-можетъ многіе его не уважаютъ... Но только не слѣдуетъ показывать этого... Богъ
