ности какого-нибудь столкновенія между адмираломъ и имъ. А что, если этотъ бѣшеный адмиралъ да вдругъ скажетъ ему что-нибудь оскорбительное? И при одной этой мысли кровь приливала къ его лицу, сердце билось тревожно и всего его охватывало то острое чувство оскорбленнаго достоинства, готоваго постоять за себя, которое особенно сильно въ молодые годы, когда человѣкъ не настолько еще пріобрѣлъ житейскаго опыта и выносливости, чтобы думать о послѣдствіяхъ, защищая свои права человѣка.
И Ашанинъ рѣшилъ по возможности не попадаться на глаза адмиралу, если тотъ вздумаетъ плавать на «Коршунѣ», чтобы не очутиться въ положеніи того мичмана, о которомъ разсказывали при воспоминаніяхъ объ адмиралѣ. Разсказъ этотъ произвелъ впечатлѣніе на Володю и возбудилъ въ немъ даже нѣкоторую симпатію къ адмиралу, показавшему рѣдкій въ начальникѣ примѣръ — сознаніе своей вины передъ подчиненнымъ. Въ бѣшенствѣ обругавшій мичмана и получившій отъ оскорбленнаго молодого человѣка въ отвѣтъ еще большую дерзость, адмиралъ, въ первую минуту готовый разстрѣлять дерзкаго, одумавшись, не только не преслѣдовалъ нарушителя дисциплины, но еще первый извинился передъ нимъ, понимая, что нарушеніе дисциплины вызвано имъ самимъ.
«Все это, конечно, показываетъ благородство адмирала, но все-таки лучше, если бъ такихъ выходокъ не было!» думалъ Ашанинъ, имѣя передъ глазами примѣръ капитана.И, слушая въ каютъ-компаніи разные анекдоты о «глазастомъ дьяволѣ» — такъ въ числѣ многихъ кличекъ называли адмирала— онъ испытывалъ до нѣкоторой степени то же чувство страха и вмѣстѣ захватывающаго интереса, какое, бывало, испытывалъ, слушая въ дѣтствѣ страшную нянину сказку.
Оставалось, по расчетамъ Степана Ильича, три дня хода до Хокодате, если только вѣтеръ будетъ попреж-
