и артиллеристъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ у нихъ закрадывалось и малодушное сомнѣніе насчетъ того, успѣетъ ли прійти «Коршунъо въ Кронштадтъ до заморозковъ. Вѣдь это было бы ужасно! Они не рѣшались говорить объ этомъ громко, однако нѣтъ нѣтъ да и закидывали болѣе или менѣе дипломатическіе вопросы старшему штурману, чтобы вывѣдать его мнѣніе въ категорической формѣ.
Но Степанъ Ильичъ не даромъ много плавалъ на своемъ долгомъ вѣку и видывалъ всякіе виды. Онъ понималъ, что въ морѣ нельзя дѣлать точные расчеты, и, какъ нѣсколько суевѣрный человѣкъ, никогда не говорилъ категорически о своихъ расчетахъ и предположеніяхъ, а всегда съ оговорками, въ родѣ «если ничего не случится», или «если все будетъ благополучно», зная хорошо, какими неожиданными случайностями и неожиданностями полна морская жизнь. Вотъ почему на всѣ вопросы, задаваемые ему въ каютъ-компаніи нетерпѣливыми товарищами, онъ отвѣчалъ, по обыкновенію, уклончиво и этою уклончивостью не только не облегчалъ сомнѣній, но еще болѣе ихъ увеличивалъ въ смятенныхъ душахъ, такъ что Игнатій Николаевичъ однажды не выдержалъ и сказалъ:
— Да вы, Степанъ Ильичъ, лучше прямо скажите, что мы осенью не попадемъ въ Кронштадтъ.
— Типунъ вамъ на языкъ, Игнатій Николаичъ! съ сердцемъ проговорилъ старшій штурманъ.
— И видно, что вы механикъ и ничего въ морскомъ дѣлѣ не понимаете. Кто вамъ сказалъ, что не попадемъ? Почему не попадемъ-съ? прибавилъ Степанъ Ильичъ «съ» въ знакъ своего неудовольствія.
— Да сами же вы какъ-то неопредѣленно говорите, Степанъ Ильичъ, насчетъ времени возвращенія.
— А вы думаете, что можно говорить точно?
— Но все-таки...
— Это пусть говорятъ дураки-съ, которые предвидятъ волю Господа Бога, а я предвидѣть не могу-съ. Помните,
