сто, драли можно-сказать до безчувствія... Жалѣли хорошаго матроса судомъ судить и въ арестантскія роты отдать и, значитъ, полагали выбить изъ него всю его дурь жестокимъ боемъ, братцы... Случалось, линьковъ по триста ему закатывали, замертво въ лазаретъ выносили съ изрытой спиной... Какихъ только мученіевъ не принималъ... Жалѣешь и только диву даешься, какъ это человѣкъ выноситъ...
— Шкура наша не господская... выносливая! вставилъ опять басокъ...
— И что жъ, не помогала ему эта самая выучка? спросилъ кто-то.
— То-то и есть. Отлежится въ лазаретѣ и опять за свои дѣла... да еще куражится: меня, говоритъ, никакой бой не возьметъ... Я, говоритъ, имъ покажу, каковъ я есть! Это онъ про капитана да про старшаго офицера... Хорошо. А старшимъ офицеромъ у насъ въ тѣ поры былъ капитанъ -лейтенантъ Барабановъ, —можетъ, слыхалъ, Аксютинъ?
— Какъ про такого арестанта не слыхать... Звѣрь былъ извѣстный... Въ резервъ его нонче увольнили.
— Ну, вотъ этотъ самый Барабановъ, какъ услыхалъ что Егорка хвастаетъ, и говоритъ —тоже упрямый человѣкъ былъ: посмотримъ, кто кого; я, говоритъ, его подлеца исправлю, я, говоритъ, и не такихъ покорялъ... И сталъ онъ съ этого самаго дня Кирюшкина вовсе изводить...
Каждый день при себѣ дралъ на бакѣ, какъ Сидорову козу.
— Ишь ты, что вы думалъ!
Володя слушалъ въ волненіи, полный негодованія. Онъ не могъ себѣ и представить, чтобы могли быть такія ужасныя веши.
— И хоть бы что, продолжалъ Бастрюковъ: —Егорка только приходилъ въ большую отчаянность... Наконецъ, братцы вы мои, видитъ Барабановъ, что нѣтъ съ Кирюш-
