кинымъ никакого сладу и что допоретъ онъ его до смерти, пожалуй, еще въ отвѣтѣ будетъ —адмиралъ у насъ на эскадрѣ законный человѣкъ былъ— пошелъ къ капитану и докладываетъ: «Такъ, молъ, и такъ. Никакъ не могу я этого мерзавца исправить; дозвольте, говоритъ, по формѣ арестантомъ сдѣлать, потому, говоритъ, совсѣмъ безпардонный человѣкъ... »
— Да... Вовсе отчаянный...
— И какъ онъ только еще живъ остался!..
— И до сихъ поръ живъ... Только грудью слабъ... Онъ въ безсрочные вышелъ и въ Рамбовѣ сторожемъ на дачѣ. Я его лѣтомъ встрѣлъ. А быть бы ему арестантомъ, если бы этого самаго Барабанова не смѣнили въ тѣ поры и не назначили къ намъ старшимъ офицеромъ Ивана Иваныча Буткова... Онъ теперь въ адмиралы вышелъ. Человѣкъ онъ былъ справедливый и съ большимъ разсудкомъ... «Повремените» —это онъ капитана проситъ— «такого лихого матроса въ арестанты назначать; я, говоритъ, быть-можетъ, его исправлю». А капитанъ только махнулъ рукой. «Не исправите, молъ... Ужъ его всячески исправляли, и ничего не вышло, а впрочемъ можно повременить; дѣйствительно, этотъ пьяница, грубіянъ и воръ—преотличный матросъ». Тоже, значитъ, и въ капитанѣ морская душа была. Любилъ онъ хорошихъ матросовъ и многое имъ прощалъ! пояснялъ Бастрюковъ. —И вѣдъ какъ вы думаете, братцы, вѣдь совсѣмъ другимъ человѣкомъ сдѣлалъ новый старшій офицеръ этого самаго Егорку... Дивились мы тогда... А все потому, что душу человѣческую понялъ и пожалѣлъ матроса...
Бастрюковъ на минуту смолкъ.
— Какъ же онъ такого отчаяннаго исправилъ? Чудно что-то, Иванычъ! нетерпѣливо спросилъ кто-то.
— Чудно и есть, а я вамъ вѣрно говорю... Словомъ добрымъ проникъ, значитъ, человѣка. Призвалъ это онъ Корюшкина къ себѣ въ каюту и говоритъ: «Такъ и такъ,
