брось, братецъ ты мой, свою дурость и служи, какъ слѣдоваетъ. Тебя въ арестанскія роты хотѣли отдать, но я поручился за тебя, что ты станешь хорошимъ матросомъ. Ужъ ты, говоритъ, меня, Кирюшкинъ, оправдай... Ступай, говоритъ, и подумай, что я сказалъ, и вѣрь, что я отъдобраго сердца, жалѣючи тебя». Только всего и сказалъ, а какъ пришелъ это Кирюшкинъ отъ старшаго офицера на бакъ, смотримъ— чудеса; совсѣмъ не куражится и какой-то въ лицѣ другой сталъ... Послѣ ужъ онъ мнѣ объяснилъ, какъ съ нимъ, можно сказать, первый разъ во всю жизнь по-доброму заговорили, а въ тѣ поры, какъ его стали спрашивать, что ему старшій офицеръ отчитывалъ, Егорка ничего не сказывалъ и ровно какой-то потерянный цѣлый день ходилъ. Ну, думаемъ, видно. Егорку застращалъ арестанскими ротами, а не то Сибирью новый-то старшій офицеръ... Ладно. Въ скорости вышли мы изъ Кронштадта и пришли въ Ревель. На другой день велѣно было нашей вахтѣ собираться на берегъ — отпускали, значитъ, погулять. Одѣваемся мы, значитъ, въ новыя рубахи, смотримъ— боцманъ приказываетъи Егоркѣ ѣхать. А тотъ стоитъ и вовсе ошалѣлъ, во всѣ глаза смотритъ, потому его почти никогда не отпускали на берегъ... знали, что пропьетъ съ себя все или что-нибудь скрадетъ, что плохо лежитъ. «Ты что зѣнки вертишь», говоритъ боцманъ: «тебя, такой сякой, старшій офицеръ велѣлъ отпустить на берегъ. Видно, еще не знаетъ, каковъ ты есть». — «Старшій офицеръ?» вымолвилъ только Егорка. —«А ты думалъ, я за тебя просилъ?.. Я, прямо скажу, просилъ, чтобъ тебя не пускали, вотъ что я просилъ, но только старшій офицеръ приказалъ... Одѣвайся... И будутъ же тебя пороть завтра, подлеца. Опять что-нрібудь да выкинешь, дьяволъ!» Однако Кирюшкинъ ничего не выкинулъ и вернулся на фрегатъ, хотя и здорово треснувши, но съ цѣлыми вещами. Мы только диву давались. А старшій офицеръ на утро, во время уборки, подошелъкъ нему и говоритъ: «Спасибо, Кирюшкинъ, оправдалъ ты меня. Надѣюсь и впредъ».
