Я думалъ:
— Плохо, плохо! Благоразумный человѣкъ сразу пойметъ, что это несбыточное дѣло, — только Недъ Лендъ можетъ еще строить тутъ воздушные замки!
А Недъ Лендъ чѣмъ больше раздумывалъ, тѣмъ больше свирѣпѣлъ. Ужъ въ горлѣ у него начиналось словно какое клокотанье и движенья стали порывистыя, конвульсивныя. Онъ вставалъ, кружился, какъ дикій звѣрь въ клѣткѣ, топалъ ногами, хваталъ объ стѣну кулакомъ и пятками.
Въ самомъ дѣлѣ, намъ становилось не втерпежъ: время уходило, голодъ жестоко насъ мучилъ и на этотъ разъ никто не показывался.
— Ну! думалъ я, они ужь очень забываютъ насъ! Коли у нихъ нѣтъ худаго умысла, такъ слѣдовало бы имъ обращать на наши нужды какое нибудь вниманіе!
А Недъ Лендъ свирѣпѣлъ все больше и больше; хоть онъ и далъ, мнѣ честное слово „сдерживаться“, я сильно опасался, что онъ выкинетъ какую нибудь штуку, какъ только очутится лицомъ къ лицу съ врагомъ, или, точнѣе говоря, пока еще хозяиномъ.
Прошло еще два часа. Канадецъ звалъ, кричалъ, ревѣлъ, но все понапрасну. Желѣзныя стѣны были глухи. Я, сколько ни прислушивался, не могъ уловить никакого шума, никакого звука даже внутри судна, — все въ немъ, казалось, умерло. Оно не двигалось, — иначе я почувствовалъ бы какое нибудь дрожаніе въ корпусѣ корабля при дѣйствіи винта. Безъ сомнѣнія, судно снова погрузилось въ морскую глубину.
Это безмолвіе было ужасно. Мы были брошены, забыты въ тюрьмѣ и я не смѣлъ углубляться, сколько еще времени насъ тутъ продержатъ и что изъ всего этаго выйдетъ. Надежды, какія у меня было зародились послѣ свиданія съ капитаномъ судна, мало по малу совершенно исчезли. Спокойный, честный взглядъ этаго человѣка, хорошее выраженіе его лица, благородство осанки, — все это словно улетучилось. Я ужь начиналъ представлять себѣ таинственнаго незнакомца такимъ, какимъ онъ, вѣроятно, и былъ на самомъ дѣлѣ — безжалостнымъ, неумолимымъ, жестокимъ. Я думалъ:
— Человѣкъ, который отрѣшился отъ общества, который не имѣетъ, повидимому, ничего общаго съ людьми, какой милости, какого великодушія можно отъ него ожидать!
