нинъ, а насъ предупредилъ. Какъ онъ предполагалъ, такъ и случилось. Англичанинъ схватилъ этотъ кусокъ и съ жадностію раскусилъ; табакъ попалъ ему въ носъ и горло и онъ такъ раскашлялся, что мы перепугались. Этотъ офицеръ имѣлъ одно достоинство: онъ за такія продѣлки сперва сердился, а потомъ смѣялся. Были кружки, гдѣ любили и подкутить; но такъ какъ было кругомъ начальство, то слишкомъ и не увлекались. У насъ образовалось что-то въ родѣ школы; штабсъ-капитанъ любилъ пофилосовствовать, а потому многіе къ нему и собирались для этого.
Собесѣдники наши, маіоры, были совершенно различныхъ характеровъ. Одинъ—лифляндецъ, деликатный и образованный человѣкъ, приходилъ къ намъ съ своей неразлучной, большой, пѣнковой трубкой, съ чубукомъ изъ обдѣланной козьей ножки; другой былъ русакъ, добрѣйшій человѣкъ, но любилъ выпить, и не столько самъ, какъ любилъ подчивать другихъ. У него въ сѣдельныхъ кабурахъ, вмѣсто пистолетовъ, были бутылки съ водкой. Въ одной бутылкѣ была полынная, и онъ предлагалъ изъ серебреной стопки знакомымъ полынной отъ желудка; но онъ столько разъ наливалъ на одну и ту же полынь, что тамъ не только вкуса, но и запаха полыннаго не было, чему мы часто смѣялись. Одинъ изъ докторовъ былъ начитанъ и бредилъ Вольтеромъ; другой отъ природы умный, но характера разбитного и любилъ выпить. Когда онъ былъ натощакъ, то у него козырекъ фуражки былъ надвинутъ на самые глаза; по мѣрѣ выпивки козырекъ поворачивался направо и подымался къ верху; когда же бывалъ въ полномъ градусѣ, то козырекъ лежалъ на самомъ затылкѣ. Докторъ, поклонникъ Вольтера, былъ въ большомъ уваженіи, но изъ разбитного доктора впослѣдствіи вышелъ чрезвычайно ловкій операторъ. Онъ прославился по всему корпусу; не только раненые офицеры, но и солдаты просили вести ихъ къ Софійскому; подъ
