портсигаръ и далъ мнѣ закурить отъ зажигалки. Выйдя изъ автомобиля, я съ удивленіемъ увидѣлъ, что мы пріѣхали на Гороховую улицу № 2, въ главный штабъ Петербургской Чеки, т. е. туда гдѣ меня арестовали. Въ вестибюлѣ одинъ изъ провожатыхъ оставилъ меня съ другимъ чекистомъ, а самъ побѣжалъ наверхъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вернулся и, спустясь до второго этажа и перегнувшись черезъ перила, крикнулъ: „Веди его въ девятую, тамъ скажутъ“: Прямо изъ вестибюля, направо, мы прошли по длинному темному корридору въ комнату № 9. Въ этой комнатѣ, повидимому, кто-то жилъ: на широкомъ диванѣ была постлана постель, стоялъ умывальникъ съ туалетными принадлежностями, и на письменномъ столѣ были разставлены фотографическія карточки. Мой провожатый, безъ церемоніи, выдвинулъ нѣсколько ящиковъ письменнаго стола, и найдя большую коробку съ папиросами, предложилъ мнѣ курить и закурилъ самъ. Такъ мы просидѣли, по крайней мѣрѣ полъ часа. За перегородкой часы пробили 4 часа утра. Наконецъ открылась дверь и въ комнату вошелъ высокій, худой человѣкъ въ полувоенномъ формѣ, при револьверѣ и съ запиской въ рукѣ. Неувѣренно читая по бумажкѣ, съ запинками, онъ сказалъ: „Се-се-се-дирголь, Борисъ Леонтьевичъ.“ „Я отвѣтилъ: „Я — Седергхольмъ, Борисъ Леонидовичъ.“ Высокій человѣкъ окинулъ меня взглядомъ и сказалъ: „Пойдемте, идите впереди меня.“ Миновавъ корридоръ, мы повернули по болѣе широкому корридору, и вдругъ мой проводникъ, чуть сжавъ мою руку пониже локтя, и говоря: „Сюда, оюда“, втиснулъ меня въ дверь. Войдя я невольно попятился. Передо мной была очень длинная комната съ чуть покатымъ цементнымъ поломъ. Ярко горѣло нѣсколько лампъ съ бѣлыми абажурами. Полъ былъ весь въ пятнахъ, пахло карболкой, а у стѣны стояли прислоненными нѣсколько узкихъ некрашенныхъ ящиковъ, вродѣ гробовъ. Прошло не болѣе 2—3-хъ секундъ, какъ мой провожатый, продолжая держать меня за локоть руки, быстро вызвалъ меня въ корридоръ, сказавъ какъ бы про себя: „А-а — чертъ! Ошибся,“ не въ тотъ корридоръ попали.“
Это все было сплошной комедіей, и самая фраза
