Но сынъ не льнетъ къ ея впервые полнымъ
Насыщеннымъ, коричневымъ сосцамъ,
И мужъ заждется отклика устамъ:
Ее убилъ велѣніемъ безмолвнымъ
Господь любви и трепетной природы,
Безтрепетно связавшій смерть и роды.
Такъ вотъ твой рокъ! вотъ мѣра днямъ невнятнымъ!
Стонать въ землѣ и грезить о плодахъ,
Зачать въ огнѣ и умереть въ родахъ!
Такъ вотъ разгадка этимъ темнымъ пятнамъ
На маленькой, младенческой груди!
Отмѣченный! иди же въ міръ, иди!
Отецъ въ ту ночь блуждалъ въ зеркальной залѣ
И вслушивался въ пѣніе стекла,
Когда ему — „дикарка умерла!" —
Устами равнодушными сказали.
И вмигъ, ужаленный горючимъ жаломъ,
Онъ съ крикомъ ринулся бѣжать по заламъ.
Ты все-таки дохнулъ, Губитель строгій,
И стебель нѣжности въ огнѣ изсохъ!...
Какъ ждалъ онъ, что развяжетъ губы вздохъ,
Какъ цѣловалъ младенческія ноги,
Какъ жадными руками трогалъ трупъ!
— Но горекъ ледъ неговорящихъ губъ.
Но сын не льнет к её впервые полным
Насыщенным, коричневым сосцам,
И муж заждется отклика устам:
Ее убил велением безмолвным
Господь любви и трепетной природы,
Бестрепетно связавший смерть и роды.
Так вот твой рок! вот мера дням невнятным!
Стонать в земле и грезить о плодах,
Зачать в огне и умереть в родах!
Так вот разгадка этим темным пятнам
На маленькой, младенческой груди!
Отмеченный! иди же в мир, иди!
Отец в ту ночь блуждал в зеркальной зале
И вслушивался в пение стекла,
Когда ему — „дикарка умерла!" —
Устами равнодушными сказали.
И вмиг, ужаленный горючим жалом,
Он с криком ринулся бежать по залам.
Ты все-таки дохнул, Губитель строгий,
И стебель нежности в огне иссох!...
Как ждал он, что развяжет губы вздох,
Как целовал младенческие ноги,
Как жадными руками трогал труп!
— Но горек лед неговорящих губ.
