— Такъ ты смущенъ, что дверь закрыта глухо
И непокорна крѣпкому ключу?
Такъ я, немилая тебѣ, хочу,
Такъ вѣщая замыслила старуха.
Покинь разлучникъ въ роковую ночь,
Минуты умиранья не порочь!
И вотъ въ вѣнцы сплетаются созвѣздья,
И въ черной чашѣ варится трава.
— Ты самъ забылъ завѣтныя слова,
Ты приготовилъ самъ свое возмездье.
Довѣрясь пѣснямъ дѣвичьимъ и играмъ,
Ты самъ свой неизбѣжный жребій выбралъ.
Двѣнадцать писемъ у его постели.
„Разстались мы — быть можетъ, навсегда.
Но мы, какъ говорливая вода,
Какъ лепестки, какъ лунныя свирѣли,
Всегда съ тобой, въ заботѣ и во снѣ
Горимъ и дразнимъ въ тусклой тишинѣ“.
Въ его крови смущенье и унылость.
Припомнился старикъ въ стальныхъ цѣпяхъ,
Любимыхъ глазъ мерцанія и страхъ,
Жизнь матери, которая разбилась...
„Но нѣтъ раскаянья! Я все пріемлю!“
И письма бережно зарылъ онъ въ землю.
— Так ты смущен, что дверь закрыта глухо
И непокорна крепкому ключу?
Так я, немилая тебе, хочу,
Так вещая замыслила старуха.
Покинь разлучник в роковую ночь,
Минуты умиранья не порочь!
И вот в венцы сплетаются созвездья,
И в черной чаше варится трава.
— Ты сам забыл заветные слова,
Ты приготовил сам свое возмездье.
Доверясь песням девичьим и играм,
Ты сам свой неизбежный жребий выбрал.
Двенадцать писем у его постели.
„Расстались мы — быть может, навсегда.
Но мы, как говорливая вода,
Как лепестки, как лунные свирели,
Всегда с тобой, в заботе и во сне
Горим и дразним в тусклой тишине“.
В его крови смущенье и унылость.
Припомнился старик в стальных цепях,
Любимых глаз мерцания и страх,
Жизнь матери, которая разбилась...
„Но нет раскаянья! Я все приемлю!“
И письма бережно зарыл он в землю.
