видомъ, но внутренно спокойный; въ ногахъ постели стояла вдова Дентю съ видомъ опытной женщины, которую ничто не удивляетъ. Сидѣлка, повивальная бабка и читальщица надъ мертвыми, встрѣчавшая тѣхъ, которые являлись въ міръ, унимавшая ихъ первый крикъ, обмывавшая въ первый равъ ихъ новорожденное тѣло, одѣвавшая ихъ въ первыя пеленки, а потомъ съ тѣмъ же самымъ спокойствіемъ выслушивавшая послѣднее слово, послѣдній хрипъ, послѣднее содроганіе умирающихъ; въ послѣдній разъ одѣвавшая ихъ, обтиравшая губкой съ уксусомъ ихъ изношенное тѣло, надѣвавшая на нихъ саванъ,—оставалась невозмутимо равнодушной во всѣхъ случаяхъ рожденія и смерти.
Кухарка Людовина и тетя Лизонъ скромно прятались за дверью передней.
Больная время отъ времени тихо стонала.
Въ продолженіе двухъ часовъ думали, что исходъ наступитъ не скоро, но къ разсвѣту боли вдругъ жестоко усилились и скоро сдѣлались нестерпимыми.
Жанна, испуская сквозь стиснутые зубы невольные крики, не переставала думать о Розаліи, которая вовсе не страдала и почти не стонала, ребенокъ которой, незаконный ребенокъ, явился на свѣтъ легко и безъ мученій. Въ своей несчастной и смущенной душѣ она безпрестанно дѣлала сравненія между собою и ей и проклинала Бога, въ справедливость котораго такъ вѣрила; она негодовала на несправедливое предпочтеніе судьбы и преступную ложь тѣхъ, которые проповѣдуютъ добро и справедливость.
По временамъ мученія дѣлались до того нестерпимыми, что она теряла сознаніе. У ней, казалось, оставалось силъ, жизни и совнанія только для страданія.
Въ минуты облегченія она не могла оторвать своихъ глазъ отъ Жюльена и ее начинала терзать другая боль,
