Жанна отвѣчала: „Подумай только, что я совершенно одна, что мой сынъ бросилъ меня“. Тогда Розалія страшно сердилась. „Вотъ рѣдкость какая! А развѣ нѣтъ дѣтей, которыя идутъ въ солдаты или отправляются въ Америку“.
Америка представлялась ей смутною страной, куда ѣдутъ чтобы разбогатѣть и оттуда никогда не возвращаются.
Она продолжала: „Когда-нибудь да надо разставаться, потому что молодые не товарищи старикамъ“. И она оканчивала свирѣпымъ голосомъ: „А что бы вы сказали, еслибъ онъ умеръ?“
Жанна на это ничего не отвѣчала.
Мягкій воздухъ первыхъ весеннихъ дней нѣсколько оживилъ ее, но и этотъ возвратъ жизненной силы она употребляла чтобы все болѣе и болѣе углубляться въ свои мрачныя мысли.
Разъ какъ-то утромъ, отправившись на чердакъ, чтобы разыскать какую-то вещь, она нашла полный ящикъ старыхъ календарей. Они были сохранены по обычаю деревенскихъ жителей.
Ей казалось, что она нашла тутъ свои прошедшіе года, и она остановилась въ странномъ и необъяснимомъ волненіи передъ этой кучей четыреугольнаго картона.
Она ваяла ихъ и снесла внизъ. Тутъ были и большіе, и маленькіе экземпляры, и она начала ихъ подбирать по годамъ и раскладывать на столъ. Вдругъ ей попался первый календарь,—тотъ, который она привезла въ Тополя.
Она долго разсматривала числа, вычеркнутыя ею въ день своего отъѣзда изъ Руана, на другой день по выходѣ изъ монастыря. И она заплакала. Плакала она тихими, унылыми слезами,—жалкими слезами старухи передъ картиной всей своей несчастной жизни, разложенной передъ нею на столѣ.
И ею овладѣла мысль, которая стала преслѣдовать ее
