Я взялъ его за руки и увлекъ въ его комнату, говоря:
„Простите меня пожалуйста, простите, м-сье Шанталь, я такъ огорчилъ васъ, но я не зналъ… понимаете… не зналъ“.
Онъ сжалъ мнѣ руку: „Да, да… бываютъ тяжелыя минуты“.
Затѣмъ онъ умылся, но все еще казался мнѣ не вполнѣ презентабельнымъ. Тогда я придумалъ маленькую хиѣрость. Такъ какъ онъ сильно безпокоился, разсматривая себя въ зеркало, то я сказалъ ему:
— Достаточно сказать, что соринка попала вамъ въ глазъ и вы можете плакать передъ всѣми сколько душѣ угодно.
Онъ сошелъ внизъ и дѣйствительно теръ лицо платкомъ. Всѣ безпокоились, каждый старался найти невидимую соринку, и по этому поводу припоминали нѣсколько случаевъ, когда потребовалась даже медицинская помощь.
Я же подошелъ къ м-ль Перль и принялся глядѣть на нее, мучимый любопытствомъ, почти болѣзненнымъ. Дѣйствительно, она должно быть была очень хороша съ своими кроткими глазами, большими, спокойными и такими широкими, что, казалось, она никогда не закрывала ихъ, какъ другіе смертные. Костюмъ ея былъ нѣсколько смѣшонъ, настоящій костюмъ старой дѣвы, не нарядный, но и не безобразившій ее.
Казалось, я читалъ въ ея душѣ, какъ сейчасъ только читалъ въ душѣ м-сье Шанталн, и понималъ съ начала до конца всю ея скромную, простую и преданную жизнь; но во мнѣ кипѣла жгучая потребность спросить, узнать, любила ли и она его такъ же, страдаетъ ли тайно и она, какъ онъ, тѣмъ долгимъ, затаеннымъ, острымъ страданіемъ, котораго никто не видитъ, не знаетъ и не угадываетъ и которое изливается только въ мрачной, ночной тишинѣ одинокой комнаты. Я смотрѣлъ на нее, видѣлъ, какъ бьется