ку, прогуливаясь по комнатѣ, и былъ при этомъ такимъ красавцемъ, со своими усами и завитыми волосами, что я думала: „Да, все вѣрно, что онъ разсказалъ. Если я люблю его, этого человѣка, то отчего же и съ другими не было бы то же“. Когда я прибирала столъ, а онъ все курилъ, у меня являлось желаніе плакать, кричать, бѣжать отъ него, броситься въ окно. Онъ зѣвалъ, широко раскрывая ротъ, чтобы показать мнѣ, какъ онъ усталъ, и, прежде чѣмъ лечь въ постель, повторялъ два или три раза: „Ну, ужъ засну я нынѣшнюю ночь!“ Я не сержусь на него, потому что онъ не зналъ, какъ мучилъ меня. Нѣтъ, онъ не могъ этого знать! Онъ любилъ хвастаться побѣдами надъ женщинами также, какъ павлинъ своимъ хвостомъ! Да онъ и вѣрилъ, что всѣ на него заглядываются.
Тяжело было, пока онъ не состарился.
О, сударь когда я увидала у него первый сѣдой волосъ, у меня сжалась грудь, а потомъ явилась радость, — скверная радость, но сильная, сильная радость! Я повторяла:
„Теперь конецъ… теперь конецъ…“ Мнѣ казалось, будто меня выпускаютъ изъ тюрьмы. Теперь ужъ онъ весь мой, потому что другія не захотятъ больше его. Это было какъ-то утромъ, въ постели. Онъ еще спалъ, а я наклонилась надъ нимъ, чтобы, обнявъ, разбудить его, и замѣтила въ его кудряхъ, на вискѣ, маленькій волосокъ, блестѣвшій какъ серебро. Какая неожиданность! Мнѣ не вѣрилось. Сначала я хотѣла вырвать волосокъ, чтобъ онъ его и не замѣтилъ, но, разглядывая, увидѣла еще другой, повыше. Сѣдые волосы! У меня забилось сердце, и даже меня бросило въ потъ, однако въ глубинѣ сердца я была довольна.
Скверно такъ думать, но въ это утро я управилась по
