ласъ, будто ничего не вижу, ни о чемъ не догадываюсь; я подавала ему приборъ, приносила ужинъ и садилась противъ него.
Въ эти минуты мнѣ казалось словно кто-то придавливалъ во мнѣ мою любовь къ нему тяжелымъ камнемъ. Это страшно больно, сударь, жестоко больно. Но онъ ничего не нонималъ, ничего не чувствовалъ; у него была потребность все разсказать кому-нибудь, похвастаться, показать какъ его любятъ… Вы понимаете… ему некому было более разсказывать, кромѣ меня. Да, мнѣ приходилось внимательно все выслушивать, пить по каплѣ, какъ отраву.
Онъ начиналъ свой ужинъ и говорилъ при этомъ:
— Еще одна, Маделена.
Я же думала: „Такъ и есть! Боже мой, что это за человѣкъ. Надо же было мнѣ съ нимъ повстрѣчаться“.
И тогда онъ начиналъ болтать: „Еще одна, и при томъ пресмѣшная…“ И это оказывалась какая-нибудь изъ театра Водевиль или изъ Варьетэ, а то и важная, знаменитость изъ числа этихъ театральныхъ дамъ. Онъ мнѣ говорилъ ихъ имена, описывалъ ихъ обстановку, и все, все, да, все, сударь, такія подробности, что сердце разрывалось. А онъ повторялъ ихъ съ такимъ удовольствіемъ, что я притворялась, что смѣюсь, чтобы только не разсердить его.
Можетъ быть все это было и не вполнѣ вѣрно! Онъ такъ любилъ хвастаться такими вещами, что былъ способенъ и придумывать ихъ. А можетъ быть это и была правда. Въ эти вечера онъ старался казаться очень утомленнымъ и желалъ лечь спать сразу послѣ ужина. Мы ужинали въ одиннадцать часовъ, сударь, потому что онъ никогда не возвращался раньше — приходилось причесывать на вечера. Окончивъ разсказъ о своемъ похожденіи, онъ курилъ сигарет
