и во всѣ предшествовавшіе дни, когда припоминаю наши размышленія и бесѣды, то понимаю и, полагаю, вы тоже можете понять, что каждая изъ насъ опасается за себя. И въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго. Удивительно мнѣ только то, что мы, женщины, съ нашею женскою манерою чувствовать, до сихъ поръ не прибѣгли ни къ какимъ мѣрамъ по отношенію къ тому, что причиняетъ намъ эти страхи. Мнѣ начинаетъ казаться, что мы влачимъ наше существованіе только для того, чтобы вести счетъ мертвымъ, которыхъ проносятъ на кладбище, или глядѣть, исправно ли священники, число которыхъ почти приходитъ къ нулю, справляютъ церковную службу въ положенное время, или, наконецъ, для того, чтобы всѣмъ указывать нашею одеждою на количество и качество нашихъ горестей. А когда выйдемъ отсюда, опять-таки увидимъ больныхъ и мертвыхъ, которыхъ несутъ со всѣхъ сторонъ; увидимъ разныхъ злодѣевъ, которыхъ раньше изгнали за преступленія и которые теперь, точно издѣваясь надъ законами (стражи ихъ лежатъ больные или мертвые), безнаказанно рыщутъ по городу; увидимъ подонки нашего общества, разгоряченныхъ нашею кровыо могильщиковъ-беккиновъ, повсюду шляющихся, къ нашему огорченію, и своими безстыдными пѣснями напоминающихъ о нашей общей горести. Только и слышимъ мы, что такіе-то умерли, а такіе-то умираютъ, и еслибъ было кому плакать, мы всюду слышали бы вопли. А вернешься къ себѣ домой — не знаю, какъ вы, но, по крайней мѣрѣ, скажу про себя — когда изъ всей семьи видишь только одну оставшуюся въ живыхъ служанку, охватываетъ такой страхъ, что волосы на головѣ становятся дыбомъ. Куда я ни пойду, все мнѣ чудятся тѣни умершихъ, и не съ тѣми лицами, которыя привыкла у нихъ видѣть, а съ какимъ-то ужаснымъ взглядомъ, съ искаженными чертами, которыя не знаю откуда, и взялись у нихъ. Поэтому и дома, и здѣсь, и повсюду, гдѣ бы я ни была, мнѣ все не по себѣ, тѣмъ болѣе что, кажется, нѣтъ уже ни одного человѣка, кромѣ насъ, въ которомъ оставалось бы сколько-нибудь жизненной силы. Я слыхивала о людяхъ и сама видала такихъ (не знаю, остались ли они еще въ живыхъ), которые, устранивъ всякое различіе между честнымъ и безчестнымъ, руководимые исключительно своими вожделѣніями, и одни, и скопомъ, и днемъ, и ночью творятъ, что̀ имъ вздумается и понравится. И такъ дѣлаютъ не только вольные люди, но и монастырскіе заточники; убѣдивъ себя, что имъ не возбранено ничто, дозволенное другимъ, они нарушаютъ свой уставъ, разнуздываютъ свои похоти и думаютъ такимъ путемъ спасти свою жизнь. А если все это такъ (а вѣдь въ этомъ можно убѣдиться во-очію), то что же мы-то здѣсь дѣлаемъ, чего ждемъ, о чемъ думаемъ, почему въ насъ болѣе равнодушія къ нашему спасенію, чѣмъ въ другихъ? Развѣ мы считаемъ себя хуже другихъ или полагаемъ, что наша жизнь прикована къ нашему тѣлу болѣе крѣпкою цѣпью, чѣмъ у прочихъ, такъ что намъ нечего и безпокоиться за нее? Если такъ, то мы заблуждаемся, вводимъ себя въ обманъ; думать такъ было бы большою глупостью. Подумаемъ о томъ, сколько отъ лютой заразы погибло юношей и женщинъ, и еще какихъ, и мы въ этомъ одномъ увидимъ лучшее доказательство нашего заблужденія. Поэтому, чтобы намъ по непростительной беззаботности не впасть въ бѣду, которой мы можемъ избѣжать, я придумала нѣчто и только не знаю, понравится ли оно вамъ всѣмъ такъ же, какъ мнѣ. Я считаю за лучшее сдѣлать то, что уже до насъ многіе дѣлали и впредь будутъ дѣлать, а именно: покинуть эти мѣста. Мы не послѣдуемъ никакимъ безчестнымъ примѣрамъ, а просто удалимся
