глазами была рѣка, но она не могла унять палящей жажды, а только усилила бы ее. Видѣла она кругомъ тѣнистыя купы деревъ и дома, и все это только мучило ее своею недоступностью.
Что намъ еще сказать о несчастной женщинѣ? Солнце — сверху, снизу — раскаленный помостъ, укусы мухъ и оводовъ сдѣлали изъ нея, одолѣвавшей бѣлизною своего тѣла тьму ночную, какое-то черное пугало, покрытое запекшейся кровью; кто увидѣлъ бы ее въ эту минуту, навѣрное содрогнулся бы отъ ея ужаснаго вида. Такъ оставалась она, давно уже утративъ всякую надежду на спасеніе и желая только одного — смерти, какъ избавленія, вплоть до девятаго часа.
Ученый тѣмъ временемъ хорошо выспался; проснувшись, онъ вспомнилъ о своей дамѣ и вернулся къ башнѣ посмотрѣть, что она дѣлаетъ, а своего слугу, который все время оставался безъ пищи, отослалъ пообѣдать. Дама услыхала это и, вся истерзанная, въ смертельной тоскѣ, подошла къ гребню башни, сѣла и съ воплемъ сказала своему мучителю:
— Ринъери, ты мстителенъ безъ мѣры; я заморозила тебя ночью у себя на дворѣ, а ты заставилъ меня испечься днемъ на этой башнѣ, да еще прибавилъ къ этому муки голода и жажды. Мнѣ легче смерть, чѣмъ эти мученія; но я слабая женщина, я не могу умертвить сама себя. Молю тебя, поднимись сюда и убей меня: я жажду теперь одной только смерти, какъ избавленія отъ невыносимыхъ мукъ. Если же ты не хочешь мнѣ оказать этой милости, то дай мнѣ хоть стаканъ воды, чтобы я могла освѣжить себѣ ротъ; я не могу утолить палящей жажды однѣми моими слезами!
Ученый по одному голосу могъ судить о ея страданіяхъ; онъ видѣлъ тѣло ея, все опаленное солнцемъ, и былъ нѣсколько тронутъ ея видомъ и мольбою. Тѣмъ не менѣе онъ сурово сказалъ ей:
— Нѣтъ, злодѣйка, ты не умрешь отъ моихъ рукъ, а умрешь отъ своихъ, если захочешь! И ты получишь отъ меня такую же воду для утоленія твоей зкажды, какъ тотъ огонь, который ты дала мнѣ тогда, чтобы я могъ согрѣться. Я тогда долго лечилъ болѣзнь, причиненную мнѣ морозомъ, посредствомъ вонючаго навоза, а твои ожоги будутъ вылечены душистою розовою водою. Я тогда разстроилъ себѣ жилы и все здоровье, а ты, облущенная этою жарою, останешься такою же красавицею, какъ была, подобно змѣѣ, которая сбрасываетъ старую кожу!
— О, горе мнѣ, — сказала дама, — пусть эта красота, пріобрѣтенная такимъ путемъ, достанется на долю того, кто желаетъ мнѣ зла! А ты, неужели ты злѣе всякаго дикаго звѣря? Какъ могъ ты довести меня до такого истязанія? Если бы я истребила у тебя или у кого другого всю родню, можно ли было бы придумать что-нибудь ужаснѣе, чтобы отомстить мнѣ? Да если бы даже какой-нибудь злодѣй предалъ смерти цѣлый городъ, то и его нельзя было бы покарать за это съ большею жестокостью! Ты мало того, что истязалъ меня зноемъ, мухами и оводами, ты отказалъ мнѣ въ глоткѣ воды, въ которой не отказываютъ даже злодѣямъ, осужденнымъ на казнь; имъ даютъ даже вино, когда они просятъ объ этомъ. Но ты непоколебимъ въ своей жестокости, мои страданія не тронутъ тебя, и потому поручаю Богу свою душу и молю Его, чтобы Онъ взглянулъ праведнымъ окомъ на твое злодѣяніе!
И, сказавъ это, она съ трудомъ дотащилась до середины помоста, потерявъ, наконецъ, всякую надежду на спасеніе. Жажда такъ мучила ее, что, казалось, она сойдетъ съ ума, и все время непрерывно рыдала и стонала.
