но онъ обязанъ отвѣчать, что онъ не исказилъ ни одного историческаго лица, что онъ всегда заставлялъ его говорить сообразно извѣстной степени его ума и темперамента, что каждое движеніе тѣла его есть выраженіе невымолвленной мысли или еще необнаруженнаго желанія, а не произволъ автора, и что всѣ прибавленія романиста не суть своенравные вымыслы, а ученыя пополненія утраченныхъ временемъ страницъ изъ книги человѣческихъ помысловъ и дѣяній. Въ настоящей жизни, въ людяхъ, окружающихъ насъ, мы можемъ не любить дурныхъ характеровъ, остерегаться людей подозрительныхъ, презирать глупыхъ и злыхъ, убѣгать вредныхъ; но въ романѣ виноватъ сочинитель, если характеры намъ не нравятся, ибо отъ характеровъ романа требуется одной естественности.
Кому бы пришло въ голову сердиться на романиста за то, что онъ представилъ злодѣевъ, извѣстныхъ въ исторіи, злодѣями? Мы еще болѣе будемъ снисходительны къ роману „Димитрій Самозванецъ“: мы извинимъ въ немъ повсюду выказывающееся пристрастное предпочтеніе народа польскаго передъ русскимъ. Намъ ли, гордящимся вѣротерпимостію, открыть гоненіе противу не нашихъ чувствъ и мыслей? Намъ пріятно видѣть въ г. Булгарине поляка, ставящаго выше всего свою націю; но чувство патріотизма заразительно, и мы бы еще съ большимъ удовольствіемъ прочли повѣсть о тѣхъ временахъ, сочиненную писателемъ русскимъ.
Итакъ, мы не требуемъ невозможнаго, но просимъ должнаго. Мы желали бы, чтобъ авторъ, не принимаясь еще за перо, обдумалъ хорошенько свой предметъ, измѣрилъ свои силы. Тогда бы романъ его имѣлъ интересъ романа и не походилъ на скучный, безпорядочный сборъ богатыхъ матеріяловъ, перемѣшанныхъ съ вымыслами ненужными, часто оскорбляющими чувство приличія. Исторія не пощадила Димитрія Самозванца; его пороки и безразсудность выставлены ею не въ полу-свѣтѣ: зачѣмъ же ужасную память о немъ обременять еще клеветою? Гдѣ, въ какихъ тайныхъ лѣтописяхъ найдено, что онъ былъ шпіономъ у Сапѣги (см. 1-ю часть)? Какое чисто-литературное намѣреніе заставило автора надѣлить его