дость и даже жесткость. Линіи его рта, подбородка и нижней челюсти были точно также тверды и жестки, — въ нихъ чувствовалась мужская свирѣпость и неукротимость; въ линіяхъ носа тоже. Это былъ носъ человѣка, рожденнаго, чтобы побѣждать и повелѣвать. Онъ походилъ немного на орлиный клювъ. Его можно было бы назвать греческимъ носомъ или римскимъ, только для перваго онъ былъ чуть-чуть толстоватъ и, пожалуй, слишкомъ тонокъ для второго. И въ то время, какъ все лицо было олицетвореніемъ свирѣпости и силы, врожденная печаль, которою онъ страдалъ, придавала величіе линіямъ рта, глазъ и лба и дополняла ихъ и углубляла — очёловѣчивала ихъ.
Итакъ, я поймалъ себя на томъ, что стоялъ и изучалъ его. Я не могу даже разсказать, до какой степени онъ меня интересовалъ. Кто онъ? Что онъ такое? Какъ онъ вышелъ такимъ? Казалось, онъ обладалъ всѣми человѣческими силами, всѣми потенціальными возможностями, — почему же, въ такомъ случаѣ, онъ былъ только неизвѣстнымъ хозяиномъ шхуны, ходившей на котиковые промыслы, и пользовался репутаціей жестокаго изверга среди людей, охотившихся на котиковъ?
Мое любопытство прорвалось наружу въ цѣломъ потокѣ рѣчей.
— Почему вы не совершили ничего великаго въ этомъ мірѣ? Съ вашей мощью вы могли бы подняться на любую высоту. Лишенный совѣсти или моральнаго инстинкта, вы могли бы пра-
