вить міромъ, сломивъ его, если бы онъ не покорился вамъ. А между тѣмъ вы, въ расцвѣтѣ своихъ силъ, вслѣдъ за которымъ уже пойдетъ увяданіе и умираніе, ведете здѣсь мрачное, безвѣстное существованіе, занимаетесь охотой на морскихъ животныхъ, шкура которыхъ идетъ на удовлетвореніе женскаго тщеславія и любви къ нарядамъ; живете, говоря вашими словами, въ свинствѣ, словомъ — ведете жизнь, о которой можно сказать все, что угодно, кромѣ того, что она сколько-нибудь пріятна. Почему, при всей вашей удивительной силѣ, вы ничего не совершили? Вѣдь ничто не мѣшало вамъ, да и ничто и не могло мѣшать. Въ чемъ же дѣло? Можетъ быть, у васъ не было честолюбія? Или вы не устояли передъ какимъ-нибудь искушеніемъ? Въ чемъ же дѣло? Какая тому причина?
Онъ поднялъ на меня глаза, когда я началъ свою бурную рѣчь и ласково глядѣлъ на меня, пока я не кончилъ. Затѣмъ, помолчавъ немного, какъ будто ища подходящихъ выраженій, онъ сказалъ:
— Гёмпъ, вы знаете притчу о сѣятелѣ? Если вы помните, то одно сѣмя упало на каменистую почву, гдѣ было мало земли, и тотчасъ же проросло, потому что надъ нимъ было мало земли. Но когда солнце взошло, ростокъ завялъ, такъ какъ у него не было корней. А другое сѣмя упало среди плевелъ; плевелы выросли и заглушили его.
— Ну и что же?
— Что? — спросилъ онъ почти сердито. — Ничего. Я былъ однимъ изъ такихъ сѣмянъ.
