висть и злоба были единственными моими дущевными нереживаніями? Я не хочу объ этомъ вспоминать. Меня охватываетъ бѣшеная ярость, какъ только я подумаю объ этомъ. Я зналъ каботажныхъ шкиперовъ, которыхъ я бы убилъ, когда, наконецъ, выросъ и сталъ сильнымъ; но жизнь меня забросила въ то время въ другія мѣста. Я все же послѣ вернулся, но, къ несчастью, всѣ эти шкипера уже умерли, за исключеніемъ одного, бывшаго боцманомъ въ мое время и шкиперомъ, когда я его встрѣтилъ. Это было сравнительно недавно, но послѣ нашей встрѣчи онъ сталъ всего только калѣкой…
— Но вы читали Дарвина и Спенсера и въ то же время никогда не ходили въ школу; какъ же вы научились читать и писать? — спросилъ я.
— На англійскихъ торговыхъ судахъ. Будучи юнгой въ двѣнадцать лѣтъ, матросомъ въ шестнадцать и старымъ морякомъ въ восемнадцать, а по временамъ и поваромъ, я былъ безконечно честолюбивъ и безконечно одинокъ, не получалъ ни отъ кого ни поддержки, ни сочувствія и научился всему самъ: и навигаціи, и математикѣ, и естественнымъ наукамъ, и литературѣ, и, вообще, всему. Но къ чему мнѣ все это? Чтобы быть хозяиномъ судна въ расцвѣтѣ своей жизни, какъ вы говорите, когда я начинаю уже слабѣть и умирать? Какъ это ничтожно, не правда ли? Это потому, что когда солнце взошло, оно меня спалило, и такъ какъ у меня не было корней, то я завялъ.
— Но мы знаемъ изъ исторіи, что рабы поднимались до царской порфиры, — сказалъ я съ упрекомъ.
