юности нашелъ удовлетвореніе въ зрѣломъ возрастѣ и сдѣлалъ свой матеріализмъ жизнерадостнымъ.
— А кто такой былъ Омаръ? — спросилъ Волкъ Ларсенъ и… я ужъ не работалъ ни въ тотъ день, ни въ слѣдующій, и ни въ слѣдующій за нимъ.
Въ своемъ безпорядочномъ чтеніи ему не случилось набрести на «Рубаіятъ», и для него это сокровище было великой находкой. Я многое помнилъ наизусть, можетъ-быть, двѣ трети книги, остальныя строфы я просто пересказывалъ. Мы говорили цѣлыми часами объ отдѣльныхъ стансахъ и онъ нашелъ въ нихъ и жалобу и возмущеніе противъ смерти, чего я самъ никогда въ нихъ не находиль.
Напрасно я пытался возражать по существу вопроса — онъ крѣпко стоялъ на своихъ обычныхъ положеніяхъ.
— Жизни свойственно возмущаться и протестовать противъ своего прекращенія, и всякое живое существо — Омаръ, я, вы, — да, даже вы, — протестуемъ противъ смерти. Мысль о безсмертіи при этомъ безпомощна, ибо намъ данъ инстинктъ жизни, но не дано инстинктивное сознаніе безсмертія. Глохнетъ ваше хваленое сознаніе безсмертія, какъ только вамъ грозитъ умереть, и тогда вы только крѣпко цѣпляетесь за жизнь и боитесь умереть. Вы вѣдь боитесь умереть? Вы боялись даже дурака кока, когда онъ точилъ свой ножъ. Вы боитесь его даже теперь. Вы боитесь также и меня, Вы не можете отрицать этого. Если я схвачу васъ за горло вотъ такимъ образомъ, — его пальцы сжали мое горло, и у меня захватило
