вали стихи. Когда Модъ читала стихи, я смотрѣлъ на нее и на Волка Ларсена. Онъ слѣдилъ за ней очарованнымъ взглядомъ, онъ былъ самъ не свой, и, когда она говорила стихи, у него тоже двигались губы, какъ-будто онъ повторялъ за нею слова.
— Вашъ голосъ звучитъ, какъ скрипка, — перебилъ онъ ее вдругъ, и въ его глазахъ запрыгали золотыя искорки.
Я чуть не закричалъ отъ радости, когда увидѣлъ съ какимъ самообладаніемъ она приняла его слова; она дочла заключительный строки и затѣмъ постепенно перевела разговоръ на менѣе опасную тему. Я все время сидѣлъ въ какомъ-то полуопьянѣніи; черезъ переборку доносились пьяные крики охотниковъ, а человѣкъ, котораго я боялся, и женщина, которую я любилъ, все говорили и говорили. Столъ не былъ убранъ. Матросъ, замѣнявшій Могриджа, очевидно, тоже принялъ участіе въ попойкѣ.
Въ этотъ вечеръ жизнь Волка Ларсена, несомнѣнно, достигла зенита своего напряженія. Отъ времени до времени я забывалъ свои собственныя мысли и слѣдилъ за нимъ, поражаясь его замѣчательнымъ умомъ, заражаясь его страстью, — онъ теперь проповѣдывалъ страстный бунтъ. Онъ, конечно, сослался на Мильтоновскаго Люцифера, и острота его анализа характера Люцифера была почти геніальна.
— Онъ зналъ, что проиграетъ, но не боялся Божьихъ громовъ, — говорилъ Волкъ Ларсенъ. — Будучи низвергнутъ въ адъ, онъ все же не былъ побѣжденъ. Онъ увелъ съ собою треть Божьихъ
