лись по проходу между гаремами. Еще, дважды мы возвращались за шкурами, и, наконецъ, я рѣшилъ, что ихъ хватить на крышу. Я поставилъ парусъ и мы быстро понеслись по спокойному морю.
— Мы точно дикари, возвращающіеся домой съ охоты, — сказала Модъ, когда лодка мягко остановилась на песчаномъ берегу.
Ея слова пріятно взволновали меня и я сказалъ.
— Мнѣ кажется, что я всегда жиль этой жизнью. Міръ книгъ и книжныхъ людей представляется мнѣ гдѣ-то далеко, въ туманѣ, словно далекій сонь. Я же всю жизнь охотился и боролся за существованiе. Вы, мнѣ кажется, тоже всегда были со мною. Вы… — я чуть было не сказалъ «моя женщина, моя самка», но вмѣсто этого я прибавилъ: — …очень хорошо переносите трудности нашей теперешней жизни.
Но отъ нея не скрылось мое колебаніе и она быстро взглянула на меня.
— Вы не то хотѣли сказать. Вы говорили…
— Что знаменитая американская писательница великояѣпно приспособляется къ жизни дикарки.
— А! — сказала она; но я готовъ поклясться, что въ ея голосѣ было разочарованіе.
Но слова «моя женщина, моя самка», долго еще звучали въ моихъ ушахъ, особенно въ тотъ вечерь, когда она снимала мохъ съ тлѣющихъ углей, раздувала Костеръ и варила ужинъ. Во мнѣ проснулись чувства дикаря и вмѣстѣ съ ними и потрёбность дать женщинѣ прежнее, забытое имя.
