Эти глаза могли хмуриться и въ своей безнадежной мрачности походить на сѣрое свинцовое небо; могли сверкать и сыпать искрами, какъ быстро мелькающая въ воздухѣ шпага; могли становиться холодными, какъ полюсъ, и могли становиться теплыми и мягкими; въ нихъ тогда свѣтились огоньки любви, глубокой и мужественной, притягательной и порабощающей, которая въ одно и то же время очаровываетъ и подчиняетъ женщинъ, заставляя ихъ покоряться съ радостыо, съ полной готовностью къ какой угодно жертвѣ.
Но возвратимся къ разсказу. Я сказалъ ему, что, къ несчастью, я не священникъ; тогда онъ рѣзко спросилъ:
— Чѣмъ же вы зарабатываете свой хлѣбъ?
Сознаюсь, что мнѣ никто еще не предлагалъ подобнаго вопроса, и мнѣ никогда еще не приходилось о немъ думать. Онъ засталъ меня врасплохъ, и, прежде чѣмъ я могъ найтись, я глупо отвѣтилъ, запинаясь: — Я… я джентльмэнъ[1].
Его губы искривились насмѣшливой улыбкой.
— Я работалъ и работаю, — закричалъ я поспѣшно, точно онъ былъ мой судья и мнѣ нужно было оправдаться передъ нимъ; хотя въ то же время я вполнѣ сознавалъ всю глупость и ненужность своихъ объясненій.
— Для хлѣба?
Въ немъ было нѣчто до того властное и повелительное, что я совершенно растерялся, я былъ
- ↑ Баринъ.
