И шпоры зазвякали, расходясь.
— Юнкер Павловский! — загремел в цейхгаузе Мышлаевский, как Радамес в Аиде.
— Павловского… го!.. го!.. го!!. — ответил цейхгауз каменным эхо и ревом юнкерских голосов.
— Й’я!
— Алексеевского училища?
— Точно так, господин поручик.
— А ну-ка, двиньте нам песню поэнергичнее. Так, чтобы Петлюра умер, мать его душу…
Один голос, высокий и чистый, завел под каменными сводами:
|
Артиллеристом я рожден… |
тенора откуда-то ответили в гуще штыков:
|
В семье бригадной я учился. |
Вся студенческая гуща как-то дрогнула, быстро со слуха поймала мотив и вдруг, стихийным басовым хоралом, стреляя пушечным эхо, взорвала весь цейхгауз:
|
Ог-неем-ем картечи я крещен |
Зазвенело в ушах, в патронных ящиках, в мрачных стеклах, в головах, и какие-то забытые пыльные стаканы на покатых подоконниках тряслись и звякали…
|
И за канаты тормазные |
Студзинский, выхватив из толпы шинелей, штыков и пулеметов, двух розовых прапорщиков, торопливым шепотом отдавал им приказание:
— Вестибюль… сорвать кисею… поживее…
И прапорщики унеслись куда-то.
|
Идут и поют |
