„Лясничали“ рѣже и только отрывисто и болѣе насчетъ „подлаго“ Индѣйскаго океана, который ни одной частицы ночи не даетъ выспаться подвахтеннымъ. Непремѣнно боцманъ крикнетъ: „пошелъ всѣнаверхъ!“ — то къ повороту, то рифы брать.
— Очертѣетъ!.. На то и служба такая!—говорилъ какой-нибудь изъ старыхъ матросовъ.
— Еще слава Богу, командиръ правильный...
— А Петра Васильичъ, что и говорить... Анделъ!— замѣчалъ кто-нибудь о старшемъ офицерѣ.
И обыкновенно любимые разговоры на бакѣ о качествахъ того или другого начальника на „Отважномъ“ или воспоминанія о злыхъ и строгихъ, и незлыхъ, и понимающихъ матроса начальникахъ, съ которыми прежде служили разсказчики, теперь не поднимались. И шутокъ было не слышно.
Всѣ стали цапряженнѣе и молчаливѣе.
Только молодые матросики изъ первогодковъ тоскливѣе вспоминали о далекой родной сторонѣ и чаще задумывались объ опасностяхъ морской службы.
— Кругомъ вода!—съ тоской говорилъ одинъ бѣлобрысый матросикъ съ большими сѣрыми глазами, который все еще не могъ привыкнуть къ морю, хотя и старался изо всѣхъ силъ дѣлать, что приказывали, чтобы боцманъ и унтеръ-офицеръ не ругали и не били его.
Только не били бы! И главное, чтобы не наказали линьками!
Старый боцмамъ Корявый, „околачивавшійся“, какъ онъ говорилъ, во флотѣ двадцать лѣтъ и послѣ всякихъ видовъ сдѣлавшійся большимъ философомъ, обыкновенно дрался „съ разсудкомъ“ и „жалѣющи“, какъ говорили про него матросы.
Но и онъ становился раздражительнѣй и дрался вовсе безъ разсудка, словно бы въ отместку за долгое ожиданіе напиться на берегу „во всей формѣ“, какъ
