конечно, подъ сурдинку, когда дома не было отца и матери, или когда они не могли слышать. Нѣкоторые разсказы отливались уже въ стереотипную форму и повторялись сотни разъ, но все-таки вызывали дрожь. Получалось какое-то тяготѣніе къ „страшному“, которое вотъ сейчасъ тутъ, за стѣной, гдѣ съ воемъ и стономъ гуляетъ зимняя мятель. Начинало казаться, что что-то такое неугомонное и роковое бродитъ у самой стѣны и ищетъ удобнаго случая, чтобы ворваться въ домъ и разомъ нарушить наше скромное существованіе. Дѣлалось страшно до слезъ и вмѣстѣ съ тѣмъ было кого-то жаль, даже вотъэто мятущееся „неприкаянное“ зло.
Одинъ разсказъ особенно волновалъ насъ, и мы приставали къ старушкѣ Филимоновнѣ, остававшейся иногда домовничать съ нами:
— Баушка, разскажи про рѣпку...
— Будетъ вамъ, пострѣлы!.. Намедни разсказывала...
— Баушка, миленькая...
Баушка Филимоновна жила бобылкой и существовала тѣмъ, что кое-чѣмъ приторговыѣала у себя на дому — мукой, медомъ, крупой, сальными свѣчами, китайской выбойкой, холстомъ и пр. Она появлялась въ домѣ при каждомъ необыкновенномъ случаѣ, какъ родины, крестины, именины, похороны, и была всегда желанной гостьей. Между прочимъ, она обладала талантомъ разсказывать „страшное“.
— Баушка, разскажи про рѣпку...
Старушка, поломавшись „для прилику“, начинала разсказъ какимъ-то особеннымъ, былиннымъ речитативомъ, причемъ у слушателей уже впередъ захватывало дыханіе со страху.
— Жила я еще въ дѣвушкахъ тогда, — начинался разсказъ о рѣпкѣ стереотипной фразой. — Годовъ, значитъ, съ сорокъ тому назадъ. Ну вотъ, лѣтней порой, какъ-то утромъ, народъ и бѣжитъ по улицѣ... „Корнило бѣглаго убилъ“. Я-то еще глупая была, по шестнадцатому году, и тоже за другими бѣгу, а Корнило жилъ въ Пеньковкѣ. Кержакъ *) былъ и злой-презлой. Еще одинъ глазъ у него былъ кривой... Народъ бѣжитъ, я бѣгу, ну, прибѣжали въ Пеньковку — всѣ въ огородъ, а тамъ въ бороздѣ и лежитъ бѣглякъ-то. Такъ, мужчина на возрастѣ, съ бородой, въ красной рубахѣ... А кровь изъ него такъ и хлещетъ. Застрѣлилъ его Корнило, значитъ, въ бокъ жеребьемъ. А всего-то дѣла было, что покорыстовался бѣглякъ рѣпкой. Отощалъ, значитъ, да ночью и забрался въ огородъ къ Корнилѣ, а у того собака. Ну, значитъ, собака заурчала, а Корнило сейчасъ снялъ ружье со стѣны, посмотрѣлъ въ огородъ изъ окошка, ну, видитъ, что кто-то шевелится въ бороздѣ — онъ и пальнулъ. Злой былъ... Цѣлыя сутки промаялся сердяга.
Получалось страшное несоотвѣтствіе между преступленіемъ и наказаніемъ, — въ этомъ и заключалась вся суть трагическаго начала. Старушка дѣлала драматическую паузу и ужъ потомъ разрѣшала совѣстъ.
— Ну, народъ-то сбѣжался, всѣ смотрятъ на бѣгляка... Женщины которыя плачутъ, потому хоть и бѣглякъ, а душа-то человѣчья. А онъ мается, сердечный, и все только пить проситъ, потому какъ въ нутрѣ у него горитъ все. Потомъ ужъ затихать сталъ — раньше-то стоналъ, ну, у смерти конецъ. Тогда онъ и говорить: „Прости, народъ православный... Это я въ Невьянскомъ заводѣ вдову съ мальчикомъ зарѣзалъ“. Сказалъ и сейчасъ же померъ. Оно и вышло, что Корнило-то его не за рѣпку застрѣлилъ, а такъ, Богъ злодѣя нашелъ. Дѣло-то такое было... Жила вдова въ Невъянскѣ, сынъ у ней
- ) Кержакъ — раскольникъ.
