— Оно дфветвительно!
Но не всѣ остались довольны. Хлѣбъ раздавался но всѣмъ, а избраннымъ нуждающимся, по усмотрѣнiю старосты. Настю обошли. У нея оставалось не много муки, которую она берегла, урѣзывала и старалась продлить на возможно большее число дней. Отъ отца не было никакихъ извѣстiй. Она рѣшила уйти куда-либо на заработки, или временно поступить послушницей въ монастырь. Настя уже не была дородная румяная дѣвка. И на ней отразилась голодная зима, медленно и неуклонно высасывавшая жизнь, здоровье, бодрость изъ каждаго взрослаго и ребенка. Настя исхудала, сдѣлалась тонкой и высокой, съ тихими движенiями. Расширенные темные глаза глядѣли куда-то мимо людей. Сосѣди смотрѣли на нее съ жалостью и боязнью. „Черная дѣвка стала“, говорили они.
Передь ея уходомь пришель къ ней бѣловолосый паренек, который дѣлаль гробъ бабкѣ, перекрестился на икону и сѣлъ на лавку.
— Я долото никакъ забылъ, сказалъ онъ, глядя въ сторону и покраснѣвъ. — А ты куда уходить хочешь?
Настя не отвѣчала.
— А ты не уходи!...
Настя слабо покраснѣла, но кровь сейчасъ опять исчезла съ ея лица, темнаго какъ на старыхъ иконахъ.
— Меня голоса зовутъ. Страшно мнѣ тутъ. Бабка это за мной прихдитъ или ангелы за мою душеньку спорятъ. И ночью, и днемъ, какъ только тихо станеть въ избѣ, такъ быдто въ углу кто-то двое шепчутся, а словъ не понять. Одинъ быдто сердитый, скоро говоритъ и бранится, а другой жалобный, точно плачетъ, все быдто оправдывается или проситъ. Мнѣ страшно здѣсь. Моченьки нѣтъ оставаться. Я въ Казань схожу, можетъ, это батька меня зовотъ, боленъ, поди, лежитъ гдѣ на дорогѣ и пожалѣть его некому...
На другой день Настя ушла изъ деревни.
