физической силы, ни матросской отчаянности, и никакъ онъ ея пріобрѣсти не могъ.
Форъ-масовой Леонтій Егоркинъ, здоровенный коренастый человѣкъ лѣтъ за сорокъ, полный этой самой отчаянности, которую онъ пріобрѣлъ послѣ изрядной порки въ первые годы своего морского обученiя, и потерявшій отъ пьянства голосъ, былъ до нѣкоторой степени правъ, говоря, что Лязгину по его виду на скрипкѣ играть.
И онъ дѣйствительно игралъ и игралъ артистически, но не на скрипкѣ, а на гармоникѣ, и игрой своей доставлялъ большое удовольствіе всѣмъ особенно Леонтію Егоркину. Изъ-за этого, кажется, Леонтій Егоркинъ благосклонно относился къ молодому матросику и жалѣлъ «Шупленькаго». Впрочемъ, его и всѣ жалѣли. Жалѣлъ даже и великій ругатель и «человѣкъ съ тяжелой рукой», боцманъ Өедосьевъ, и если и «смазывалъ» Шупленькаго», то больше для порядка и безъ всякой ожесточенности.
— Того и гляди духъ, изъ него вонъ, ежели по настоящему съѣздить! — словно бы оправдываясь, говорилъ боцманъ другимъ унтеръ-офицерамъ. — И что съ его, съ «Щупленькаго», взять… Старанія много, а какой онъ матросъ! Онъ настоящаго боя не выдержитъ! — не безъ презрѣнія прибавлялъ Өедосьевъ, хвалившійся, что самъ въ теченіе своей пятнадцатилѣтней службы выдержалъ столько боя, что и не обсказать.
— И опять же пужливъ ты, Шупленькій! продолжалъ Егоркинъ, — линьковъ боишься.
— То-то боюсь! — виновато отвѣчалъ матросикъ. И восторженность въ немъ исчезла.
Пробило четыре склянки, это, значитъ, было два часа пополуночи.
физической силы, ни матросской отчаянности, и никак он ее приобрести не мог.
Фор-марсовый Леонтий Егоркин, здоровенный коренастый человек лет за сорок, полный этой самой отчаянности, которую он приобрел после изрядной порки в первые годы своего морского обучения, и потерявший от пьянства голос, был до некоторой степени прав, говоря, что Лязгину по его виду на скрипке играть.
И он действительно играл и играл артистически, но не на скрипке, а на гармонике, и игрой своей доставлял большое удовольствие всем, особенно Леонтию Егоркину. Из-за этого, кажется, Леонтий Егоркин благосклонно относился к молодому матросику и жалел «Шупленького». Впрочем, его и все жалели. Жалел даже и великий ругатель и «человек с тяжелой рукой», боцман Өедосьев, и если и «смазывал» Шупленького», то больше для порядка и без всякой ожесточенности.
— Того и гляди дух, из него вон, ежели по настоящему съездить! — словно бы оправдываясь, говорил боцман другим унтер-офицерам. — И что с его, с «Щупленького», взять… Старания много, а какой он матрос! Он настоящего боя не выдержит! — не без презрения прибавлял Өедосьев, хвалившийся, что сам в течение своей пятнадцатилетней службы выдержал столько боя, что и не обсказать.
— И опять же пужлив ты, Шупленький! — продолжал Егоркин, — линьков боишься.
— То-то боюсь! — виновато отвечал матросик. И восторженность в нем исчезла.
Пробило четыре склянки, это значит, было два часа пополуночи.
