Дня три или больше оно таилось, и наконецъ я перестала почти вѣрить въ его уловъ. Вѣрно прорвался гдѣ-нибудь сачекъ, или околѣло въ банкѣ. И мнѣ становилось скучно…
Я желала увидѣть чудовище. И я увидѣла его, конечно.
Оно всплыло однажды изъ за-гущи лягушачьей икры совсѣмъ неожиданно, такъ что я вскрикнула рѣзко:
— Вотъ оно!
Вздрогнувшая воспитательница спросила сурово:
— Кто?.. Пугаешь.
Я молчала. Мнѣ почему-то никогда не хотѣлось говорить о чудовищѣ.
— Чему ты обрадовалась?
Развѣ я обрадовалась? Я не знала, что обрадовалась, и глядѣла вновь на гадкое, плоское, въ звеньяхъ, клещатое тѣльце, плывшее медленно, со зловѣщею увѣренностью, и вѣрно направляя себя сильнымъ, заостреннымъ хвостомъ.
— Я не обрадовалась, отвѣтила я наконецъ рѣшительно.
— Такъ чего-же такъ вскрикнула?
— Нашла чудовище.
Воспитательница смѣялась теперь своимъ снисходительнымъ, невеселымъ смѣшкомъ и шла ко мнѣ.
Дня три или больше оно таилось, и наконец я перестала почти верить в его улов. Верно прорвался где-нибудь сачок, или околело в банке. И мне становилось скучно…
Я желала увидеть чудовище. И я увидела его, конечно.
Оно всплыло однажды из-за гущи лягушачьей икры совсем неожиданно, так что я вскрикнула резко:
— Вот оно!
Вздрогнувшая воспитательница спросила сурово:
— Кто?.. Пугаешь.
Я молчала. Мне почему-то никогда не хотелось говорить о чудовище.
— Чему ты обрадовалась?
Разве я обрадовалась? Я не знала, что обрадовалась, и глядела вновь на гадкое, плоское, в звеньях, клещатое тельце, плывшее медленно, со зловещею уверенностью, и верно направляя себя сильным, заостренным хвостом.
— Я не обрадовалась, ответила я наконец решительно.
— Так чего же так вскрикнула?
— Нашла чудовище.
Воспитательница смеялась теперь своим снисходительным, невеселым смешком и шла ко мне.
