И вдругъ сердце мое замолкло совсѣмъ, какъ-бы стало, притаилось, тяжелое, какъ слитокъ, испуганное и жадное, странно жадное.
Я долго глядѣла такъ, затихшая, и долго дѣлалось молчаливое болотное дѣло тамъ, въ мути болотной банки.
Черное тѣльце-голова сѣрѣло, становилось болѣе и болѣе цвѣтомъ схожее съ нѣжно-сѣрымъ хвостомъ, въ объемѣ утончалось, и ободранный хвостикъ дрожалъ слабѣе… пересталъ дрожать вовсе. Ко дну банки медленно опускалась сѣрая пленка.
На пруду островъ, совсѣмъ маленькій, весь укрытый свѣсившимися къ самой водѣ, тихой и темной, старыми смолистыми тополями.
Подъ тополемъ, на бережку, сижу у воды, у темной и тихой. Не колышется моя лодочка, старенькая, съ поистершейся на ней, когда-то веселой краской. Брошено весло. Однимъ, о дно неглубокаго пруда, притолкнулась сюда отъ близкаго берега.
Вотъ и сижу въ тѣни надъ водою, и плачу. Тамъ, въ водѣ, сонныя рыбки лѣниво движутся. Вѣдь полдень, и дальше, гдѣ тополя не свѣсили на воду своей тѣни, вся вода застлана полуденнымъ, тягучимъ свѣтомъ.
И вдруг сердце мое замолкло совсем, как бы стало, притаилось, тяжелое, как слиток, испуганное и жадное, странно жадное.
Я долго глядела так, затихшая, и долго делалось молчаливое болотное дело там, в мути болотной банки.
Черное тельце-голова серело, становилось более и более цветом схожее с нежно-серым хвостом, в объеме утончалось, и ободранный хвостик дрожал слабее… перестал дрожать вовсе. Ко дну банки медленно опускалась серая пленка.
На пруду остров, совсем маленький, весь укрытый свесившимися к самой воде, тихой и темной, старыми смолистыми тополями.
Под тополем, на бережку, сижу у воды, у темной и тихой. Не колышется моя лодочка, старенькая, с поистершейся на ней, когда-то веселой краской. Брошено весло. Одним, о дно неглубокого пруда, притолкнулась сюда от близкого берега.
Вот и сижу в тени над водою, и плачу. Там, в воде, сонные рыбки лениво движутся. Ведь полдень, и дальше, где тополя не свесили на воду своей тени, вся вода застлана полуденным, тягучим светом.
