Рыбки есть серебристыя и тоненькія, тѣ поживѣе, а есть и черненькія съ толстыми головами и отвислыми брюшками. Эти очень похожи на моихъ головастиковъ, только разъ въ пять побольше и такъ же неуклюжи, только посоннѣе, и хвосты не кисейные.
Вотъ и плачу, и плачу. Не очень горько и не обильно, а такъ, тоже съ лѣнцой полуденной.
И какъ-то совсѣмъ кисло на душѣ.
— Вѣра! Вѣра! Опять!
Это сердитый, немного скрипучій голосъ старшаго брата.
— Подавай скорѣе лодку. Развѣ тебѣ позволено одной на островъ?
— Мама вчера позволила.
— Такъ вчера не сегодня.
— И сегодня, и завтра, и навсегда позволила.
Однако, открикиваясь во все горло, я все-же въ лодкѣ, сильнымъ толчкомъ съ кормы влѣво ворочаю, какъ крыломъ, носомъ вправо, и прямо на брата чалю. Вся живчикомъ, вцѣпившись въ длинное весло, съ нимъ поворачиваюсь. Вправо толчекъ, влѣво толчекъ.
Вправо, влѣво.
Рыбки есть серебристые и тоненькие, те поживее, а есть и черненькие с толстыми головами и отвислыми брюшками. Эти очень похожи на моих головастиков, только раз в пять побольше и так же неуклюжи, только посоннее, и хвосты не кисейные.
Вот и плачу, и плачу. Не очень горько и не обильно, а так, тоже с ленцой полуденной.
И как-то совсем кисло на душе.
— Вера! Вера! Опять!
Это сердитый, немного скрипучий голос старшего брата.
— Подавай скорее лодку. Разве тебе позволено одной на остров?
— Мама вчера позволила.
— Так вчера не сегодня.
— И сегодня, и завтра, и навсегда позволила.
Однако, открикиваясь во всё горло, я всё же в лодке, сильным толчком с кормы влево ворочаю, как крылом, носом вправо, и прямо на брата чалю. Вся живчиком, вцепившись в длинное весло, с ним поворачиваюсь. Вправо толчок, влево толчок.
Вправо, влево.
