Спать не хочется, оттого что сдѣлаюсь вдругъ скучно. Вѣрно оттого, что плохо молилась. Встаю на колѣни въ постели. Нѣтъ, такъ лѣниво: нужно на полъ къ кіоту.
Страшно.
Едва дрожитъ огонекъ въ лампадкѣ. Тѣни трепещутся. Ступаю, вздрагивая, по паркету. Опускаюсь. Молюсь.
Тамъ, въ далекихъ комнатахъ, шумъ, суета, сборы.
Опять:
«Господи, помилуй и сохрани маму, папу, дѣдушку, бабушку» и т. д.
Нѣтъ… перестала думать, уже съ дѣдушки.
Опять:
«Дѣдушку, бабушку… бабушку, бабушку… тетей…»
Какихъ? Я тетю Клавдію не люблю. Она нечестная. Все равно:
«И остави намъ долги наши, яко-же и мы оставляемъ должникомъ… оставляемъ должникомъ нашимъ».
Это значитъ простить. Она мамѣ на меня жалуется, а мнѣ представляется… и она ни меня, ни мамы не любитъ…
Дурныя мысли. Начинаю дрожать. Холодно и шуршитъ гдѣ-то.
Спать не хочется, оттого что сделаюсь вдруг скучно. Верно оттого, что плохо молилась. Встаю на колени в постели. Нет, так лениво: нужно на пол к киоту.
Страшно.
Едва дрожит огонек в лампадке. Тени трепещутся. Ступаю, вздрагивая, по паркету. Опускаюсь. Молюсь.
Там, в далеких комнатах, шум, суета, сборы.
Опять:
«Господи, помилуй и сохрани маму, папу, дедушку, бабушку» и т. д.
Нет… перестала думать, уже с дедушки.
Опять:
«Дедушку, бабушку… бабушку, бабушку… тетей…»
Каких? Я тетю Клавдию не люблю. Она нечестная. Всё равно:
«И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником… оставляем должником нашим».
Это значит простить. Она маме на меня жалуется, а мне представляется… и она ни меня, ни мамы не любит…
Дурные мысли. Начинаю дрожать. Холодно и шуршит где-то.
