Стою на колѣнкахъ у своего ящика и плачу. потихоньку… Такъ каждое утро.
Полупансіонерки приходятъ раньше другихъ Повторяютъ уроки. Молятся отдѣльно.
Я бы лучше хотѣла быть приходящей. Онѣ свободны. Онѣ придутъ и уйдутъ, и у нихъ свой завтракъ въ корзиночкахъ. И дома имъ весело. А мы съ утра и до ночи. А дома только спать. Придешь, ляжешь одна, и еще не всегда мама дома, чтобы проститься…
Еще темно въ длинной, узкой комнатѣ. Горятъ лампы. На улицѣ шелъ дождь вмѣсто снѣга, и было холодно и скучно только-что.
Какъ я озябла, просырѣла какъ-то! И слезы капаютъ, какъ капли колкаго дождя, и сердце, какъ комочекъ, какъ комочекъ прозябшій, притиснулось въ груди.
Входитъ она, Мохова. И ласково, забывъ про ту записку, потому что она очень разсѣянная:
— Что ты плачешь?
— Я… у меня нога болитъ.
— Нога?
— Колѣно.
— Ушиблась?
— Да, о нижній ящикъ.
Стою на коленках у своего ящика и плачу. потихоньку… Так каждое утро.
Полупансионерки приходят раньше других Повторяют уроки. Молятся отдельно.
Я бы лучше хотела быть приходящей. Они свободны. Они придут и уйдут, и у них свой завтрак в корзиночках. И дома им весело. А мы с утра и до ночи. А дома только спать. Придешь, ляжешь одна, и еще не всегда мама дома, чтобы проститься…
Еще темно в длинной, узкой комнате. Горят лампы. На улице шел дождь вместо снега, и было холодно и скучно только что.
Как я озябла, просырела как-то! И слезы капают, как капли колкого дождя, и сердце, как комочек, как комочек прозябший, притиснулось в груди.
Входит она, Мохова. И ласково, забыв про ту записку, потому что она очень рассеянная:
— Что ты плачешь?
— Я… у меня нога болит.
— Нога?
— Колено.
— Ушиблась?
— Да, о нижний ящик.
