Моя радость росла. Моя дикая радость росла, и во мнѣ колебалась плавно, напухая. Острая, злая, соблазнительная.
Одна? И слава Богу! Зла? И слава Богу! Предательница? И слава Богу!
Вся сжатая, совершенно презрительная, и ловкая, и смѣлая, и сильная противъ боли и жалости и стыда, — это я! это я!
И слава Богу.
За окномъ гдѣ-то свѣтитъ мѣсяцъ, и мнѣ стало неудобно, потому что я не видѣла гдѣ онъ, только свѣтъ видѣла, который колебался медленно и плавно. И, казалось, накатывалъ на меня, накатывалъ и уносилъ за собою туда къ окну, за окно, въ какое-то совсѣмъ пустое, и новое, и страшное пространство…
Мнѣ стало страшно свѣта. Я уже не знала, сонъ или явь со мною случились. Только одно знала, что должна крѣпко, крѣпко держаться, всѣми мускулами притискиваясь внизъ къ постели, чтобы не поплыть, не поплыть тѣми волнами, тѣми жуткими, плавными волнами непонятнаго, зеленаго свѣта, ртутными волнами къ окну, за окно, въ новое, слишкомъ большое, совсѣмъ пустое, гдѣ задохнусь, гдѣ задохнусь, гдѣ сейчасъ, сейчасъ вотъ задохнусь.
Моя радость росла. Моя дикая радость росла, и во мне колебалась плавно, напухая. Острая, злая, соблазнительная.
Одна? И слава Богу! Зла? И слава Богу! Предательница? И слава Богу!
Вся сжатая, совершенно презрительная, и ловкая, и смелая, и сильная против боли и жалости и стыда, — это я! это я!
И слава Богу.
За окном где-то светит месяц, и мне стало неудобно, потому что я не видела где он, только свет видела, который колебался медленно и плавно. И, казалось, накатывал на меня, накатывал и уносил за собою туда к окну, за окно, в какое-то совсем пустое, и новое, и страшное пространство…
Мне стало страшно света. Я уже не знала, сон или явь со мною случились. Только одно знала, что должна крепко, крепко держаться, всеми мускулами притискиваясь вниз к постели, чтобы не поплыть, не поплыть теми волнами, теми жуткими, плавными волнами непонятного, зеленого света, ртутными волнами к окну, за окно, в новое, слишком большое, совсем пустое, где задохнусь, где задохнусь, где сейчас, сейчас вот задохнусь.
