Теперь въ ея большихъ, свѣтлыхъ глазахъ подъ строгими дугами русыхъ бровей я видѣла только одинъ приказъ и, когда вдругъ быстро вздрагивали легкія рѣсницы, — одну мольбу: «Молчи».
И бѣлыя руки окрѣпли и помедлѣли, сильныя и отчетливыя:
«Трудись, трудись», говорили мнѣ ихъ строгія черты.
«И не спрашивай! и не спрашивай! и терпи, и терпи!» — говорили тонкія морщинки на молодомъ, строгомъ лбу.
«Долгъ твой тебѣ сказанъ. Молчи. Молчи».
Семья брата была счастливая и дружная. Молчаливо дружная. Благородно строгая… дѣловитая.
Съ племянниками я не любила играть. Я съ «маленькими» не любила играть. Нельзя, если въ лошадки, — бить.
И уходила одна на море.
Оно было синее, скалы почти черныя, и черный, сыпкій хрящъ намоченъ волнами, забрызганъ бѣлою пѣною.
Садилась на берегъ, на солнцепекъ, у самой воды, и сидѣла.
Не думала. О чемъ думать? Если начнешь — все скверное.
Теперь в её больших, светлых глазах под строгими дугами русых бровей я видела только один приказ и, когда вдруг быстро вздрагивали легкие ресницы, — одну мольбу: «Молчи».
И белые руки окрепли и помедлели, сильные и отчетливые:
«Трудись, трудись», говорили мне их строгие черты.
«И не спрашивай! и не спрашивай! и терпи, и терпи!» — говорили тонкие морщинки на молодом, строгом лбу.
«Долг твой тебе сказан. Молчи. Молчи».
Семья брата была счастливая и дружная. Молчаливо дружная. Благородно строгая… деловитая.
С племянниками я не любила играть. Я с «маленькими» не любила играть. Нельзя, если в лошадки, — бить.
И уходила одна на море.
Оно было синее, скалы почти черные, и черный, сыпкий хрящ намочен волнами, забрызган белою пеною.
Садилась на берег, на солнцепек, у самой воды, и сидела.
Не думала. О чём думать? Если начнешь — всё скверное.
