Сама я камушекъ влажный и пригрѣтый, тихій и подъ гулкой волной. И темнота пурпуровая во мнѣ… И я красный паучекъ — аленькая бисеренка съ четырьмя точками-глазами. Влажно и прохладно въ моей пещерѣ. И я крабъ черный, бокомъ, бокомъ тороплюсь… И грибочки съ бахромкой… течетъ вода подводная, чую, знаю ее, ей открываю бахромки, — ловлю теченія далекія. Слышу, слышу большую глубину, далекую, глухую глубину, очень тихую и плотную.
Цѣлую камушки и снова языкомъ лижу: соленые. Слезы ли мои? Или вода морская? Она тоже соленая.
И море плачетъ?
Или оно все слезы, все слезы камней, и паучковъ, и крабовъ, и мои, слезы земли?
Конечно, мнѣ хорошо, и что-то прервалось, что становилось несноснымъ.
Я уже давно не плакала. Слишкомъ давно… такъ, отъ радости.
Сама я камушек влажный и пригретый, тихий и под гулкой волной. И темнота пурпуровая во мне… И я красный паучок — аленькая бисеринка с четырьмя точками-глазами. Влажно и прохладно в моей пещере. И я краб черный, боком, боком тороплюсь… И грибочки с бахромкой… течет вода подводная, чую, знаю ее, ей открываю бахромки, — ловлю течения далёкие. Слышу, слышу большую глубину, далекую, глухую глубину, очень тихую и плотную.
Целую камушки и снова языком лижу: соленые. Слезы ли мои? Или вода морская? Она тоже соленая.
И море плачет?
Или оно всё слезы, всё слезы камней, и паучков, и крабов, и мои, слезы земли?
Конечно, мне хорошо, и что-то прервалось, что становилось несносным.
Я уже давно не плакала. Слишком давно… так, от радости.
