Казакомъ, и шарабанъ мой раскачивался, ныряя изъ ухаба въ ухабъ зыбкой колеи. Меня бросало всю изъ стороны въ сторону, и это было хорошо.
Мнѣ хотѣлось подвига и любви. Подвига-жертвы своей жизни, и любви — страсти. И все это вмѣстѣ, и сейчасъ.
Нажала вѣки на глаза. Встрѣтились, трепеща, рѣсницы. Тогда залучился весь весенній просторъ, и лучистыми путями помчалась вся моя воля къ предѣльной дугѣ, гдѣ встрѣчались въ далекой дали черно-синіе боры съ пустою голубизной неба. И все стало возможнымъ и моимъ. И вотъ этого я никогда не забыла, какъ стало сердце безжалостнымъ и воля неумолимою, какъ натянутая тетива.
Толчекъ… Словно ударило меня въ спину, и я наткнулась грудью на передокъ шарабана. Моя лошадь билась по грудь въ жидкой грязи, и жижа весенняя лилась мнѣ черезъ ноги поверхъ затонувшихъ колесъ.
Ручьи.
Конечно: передъ Широковымъ каждую весну — эти ручьи! Здѣсь потонулъ до смерти прошлой весной Семенъ. Весной заливаются Земля весной не держитъ, какъ трясина безъ дна. Разступается.
Казакъ бьется. Стоя въ шарабанѣ, выше щиколотки въ грязи, высоко держу возжи и громко, дико, радостно гикаю. А мысль крутитъ въ совер-
Казаком, и шарабан мой раскачивался, ныряя из ухаба в ухаб зыбкой колеи. Меня бросало всю из стороны в сторону, и это было хорошо.
Мне хотелось подвига и любви. Подвига-жертвы своей жизни, и любви — страсти. И всё это вместе, и сейчас.
Нажала веки на глаза. Встретились, трепеща, ресницы. Тогда залучился весь весенний простор, и лучистыми путями помчалась вся моя воля к предельной дуге, где встречались в далекой дали черно-синие боры с пустою голубизной неба. И всё стало возможным и моим. И вот этого я никогда не забыла, как стало сердце безжалостным и воля неумолимою, как натянутая тетива.
Толчок… Словно ударило меня в спину, и я наткнулась грудью на передок шарабана. Моя лошадь билась по грудь в жидкой грязи, и жижа весенняя лилась мне через ноги поверх затонувших колес.
Ручьи.
Конечно: перед Широковым каждую весну — эти ручьи! Здесь потонул до смерти прошлой весной Семен. Весной заливаются Земля весной не держит, как трясина без дна. Расступается.
Казак бьется. Стоя в шарабане, выше щиколотки в грязи, высоко держу вожжи и громко, дико, радостно гикаю. А мысль крутит в совер-
