Бабы повернулись къ образамъ. Вскидываютъ покорные глаза, роняютъ низко покорныя головы, покорные кресты широко кладутъ на грудь и черезъ плечи.
Мои глаза глядѣли непокорно, потому что тетивой во мнѣ напрягалась моя неумолимая воля. Себѣ я ждала подвига и жертвы.
Но умерла она!
И нагнувшись низко къ соломѣ, натиснула вѣки на тайну ея изумившихся безмѣрно глазъ…
— Гдѣ Симкинъ?
— Еще съ извозу не возвращался…
— Ты ручьи объѣзжай залогомъ.
Да, конечно: я-же давеча забыла. И огибаю вокругъ избы, и потомъ ѣду закрѣпшими старыми полями, гдѣ, чавкая, противно чмокаютъ бурую землю копыта. Въ рукахъ возжи, локтемъ вѣрно прижимаю къ груди сверточекъ съ туго-запеленутымъ дитей. Тамъ никто не могъ себѣ оставить. Наступаетъ весенняя спѣшка.
И снова пусто и просторно. И носится пахучій вѣтеръ. И подъ наготой черной дышащей земли сверкаетъ въ очень далекомъ и пустомъ небѣ остро-ожигающее солнце. Мнѣ хочется подвига и… побѣды.
Бабы повернулись к образам. Вскидывают покорные глаза, роняют низко покорные головы, покорные кресты широко кладут на грудь и через плечи.
Мои глаза глядели непокорно, потому что тетивой во мне напрягалась моя неумолимая воля. Себе я ждала подвига и жертвы.
Но умерла она!
И нагнувшись низко к соломе, натиснула веки на тайну её изумившихся безмерно глаз…
— Где Симкин?
— Еще с извозу не возвращался…
— Ты ручьи объезжай залогом.
Да, конечно: я же давеча забыла. И огибаю вокруг избы, и потом еду закрепшими старыми полями, где, чавкая, противно чмокают бурую землю копыта. В руках вожжи, локтем верно прижимаю к груди сверточек с туго запеленутым дитей. Там никто не мог себе оставить. Наступает весенняя спешка.
И снова пусто и просторно. И носится пахучий ветер. И под наготой черной дышащей земли сверкает в очень далеком и пустом небе остро-ожигающее солнце. Мне хочется подвига и… победы.
