нено любовью, даже тяжело стало въ груди, даже бѣжать съ такимъ полнымъ сердцемъ трудно. Хочется остановиться и заплакать, и громко прошептать:
«Люблю! люблю! Прости! Никогда не забуду! Люблю! Люблю! Ахъ, люблю!..»
Въ оранжереѣ тихо, пусто. Непріятно тихо.
— Журя! Журя!
Тихо. Ахъ, зловѣщая тишина!
— Журя! Журя!
Обѣжала всю. Не садовникъ ли взялъ? Не съ голоду ли померъ? Вѣдь нѣтъ же червей въ противныхъ чистыхъ горшкахъ! Вѣдь это неправда, что лягушки могутъ прогуливаться по этимъ дорожкамъ безъ неба и дождя.
Выбѣгаю назадъ къ двери. У двери кадка, врытая въ землю. Въ глубокой кадкѣ что-то сѣрое, длинная шея, выплывая изъ глубины, не движется по водѣ, завялая, дряблая; чей-то глазъ потухшій, мутно-темный изъ глубины встрѣтился съ моими приблизившимися къ ней глазами… Кричу. Кричу. Подойти нѣтъ силъ. Знаю, что все кончено.
Бѣгу къ садовнику. Кричу. Кричу.
Садовникъ со мною у кадки. Вытаскиваетъ Журю.
— Пить захотѣлъ. Вы что-же, Вѣрочка, воды ему забыли принесть? Потонулъ давно. Вишь закостенѣлъ.
нено любовью, даже тяжело стало в груди, даже бежать с таким полным сердцем трудно. Хочется остановиться и заплакать, и громко прошептать:
«Люблю! люблю! Прости! Никогда не забуду! Люблю! Люблю! Ах, люблю!..»
В оранжерее тихо, пусто. Неприятно тихо.
— Журя! Журя!
Тихо. Ах, зловещая тишина!
— Журя! Журя!
Обежала всю. Не садовник ли взял? Не с голоду ли помер? Ведь нет же червей в противных чистых горшках! Ведь это неправда, что лягушки могут прогуливаться по этим дорожкам без неба и дождя.
Выбегаю назад к двери. У двери кадка, врытая в землю. В глубокой кадке что-то серое, длинная шея, выплывая из глубины, не движется по воде, завялая, дряблая; чей-то глаз потухший, мутно-темный из глубины встретился с моими приблизившимися к ней глазами… Кричу. Кричу. Подойти нет сил. Знаю, что всё кончено.
Бегу к садовнику. Кричу. Кричу.
Садовник со мною у кадки. Вытаскивает Журю.
— Пить захотел. Вы что же, Верочка, воды ему забыли принесть? Потонул давно. Вишь закостенел.
