— Ну, еще больше оконфузился. Отвѣтилъ: «не хочу, молъ». — Пронзительно такъ посмотрѣла и улыбнулась. Видно, поняла, что съ перваго раза ошарашила. И правильно, ошарашила какъ есть, и стыдно передъ ей быть въ пьяномъ видѣ. А матросы хмѣлѣли. И давай къ Ѳенькѣ пуще приставать. «Упоцѣлуй, молъ, вдовая матроска! Тебя не убудетъ!» — Она смѣется и грозитъ: въ ухо. «Свиньи, говоритъ, вы невѣжливые съ вдовой». — А одинъ унтерцеръ облапилъ. Ну, я не стерпѣлъ этого ахальства. Къ унтерцеру, да отдернулъ. — Никто, говорю, не смѣй, матросы, обидѣть бабу! — Всѣ видятъ, что не шутю, и въ шутку обернули. Однако оставили Ѳеньку. И она взглянула на меня. Вижу — удивилась. А молодой бѣлобрысый марсовый съ «Костенкина», блѣдный и словно командиръ надъ ей, го-воритъ: «Хвостомъ не верти, такъ и матросъ не обидитъ». — «Ты мнѣ мужъ что ли?» — это Ѳенька въ отвѣтъ, и злая и прескучная стала. Отошелъ. Воззрился на Ѳеньку, а она и не глядитъ на марсоваго.
— Кто-жъ онъ для нея былъ?
— А ты, матросъ, не перебивай... Узнаешь, какой это подлецъ... Хорошо... Ѳенька еще посидѣла, пить не пила, а пригубила рюмку, да въ девятомъ часу стала съ хозяевами прощаться. Уходить, молъ, пора — поздно. И со мной попрощалась. «Спасибо, говоритъ, Волкъ, что не свинья, какъ прочіе! Буду помнить». И вышла, а съ ей бѣлобрысый увязался. Вышелъ и я слѣдомъ. «На конвертъ, говорю, срокъ». — А я на случай около Ѳенькй быть, что бы не обидѣлъ ее этотъ бѣлобрысый. Мало ли нашего брата подлеца съ бабой... да еще съ глаза на глазъ. Въ слободкѣ темень... ни зги... И тучи на небѣ... и ни души. Только часовые съ города перекликаются...
