сюда пришелъ тепла искать и способной работы, да ноги поврежденіе вышло.
— Какъ такъ?
— Глупый хохолъ телѣгой переѣхалъ. Не видалъ, что человѣкъ спитъ около дороги. Ему, вишь, дороги мало... Однако, испугался... Трешницу давалъ... Я изругалъ хохла. «У меня, молъ, нога не продажная». Вези меня, говорю, въ больницу. Четыре мѣсяца ногу выправляли, однако, настояще не выправили. Дохтуръ обсказывалъ, что кость стара, нѣтъ ей сросту. Такимъ манеромъ я и хромъ сталъ... Только, ежели по совѣсти говорить, такъ но своей же винѣ — неожиданно прибавилъ Нилычъ, и въ его маленькихъ, острыхъ глазахъ появилось выраженіе нѣкоторой смущенности.
— Въ чемъ же была ваша вина, Нилычъ?
— Сорокоушку натощакъ выпилъ, вашескобродіе.
Я начиналъ понимать.
— Сорокоушка, ежели ее выпить съ разсудкомъ, такъ — прямо сказать — нестоющее дѣло. И двѣ и три безо всякаго вреда можно принять, — не безъ нѣкоторой горделивости продолжалъ Нилычъ. — Я, слава Богу, знаю свою плепорцію! А главная причина, что натощакъ! — снова повторилъ старикъ, словно бы оправдываясь, что одна сорокоушка могла на него подѣйствовать. — И замѣсто того, что бы послѣ итти домой и запить чаемъ да закусить хлѣбомъ, я, вашескобродіе, пошелъ за городъ побродить въ лѣску на вольномъ воздухѣ... А отъ жары — сами изволите знать — въ ослабку человѣкъ входить... Я и присѣлъ около дороги... И хоть былъ въ полномъ понятіи, а заснулъ... Тутъ-то телѣга и переѣхала ногу! — заключилъ Нилычъ.
Слушая его объясненіе, я взглядывалъ на старика
