не слушается...» Однимъ словомъ такъ наговорила, что капитана въ разстройку привела, и онъ велѣлъ мнѣ отпустить пятьдесятъ линьковъ до подъему флага... Спасибо еще унтеръ офицерамъ, легко били да и старшій офицеръ будто не глядѣлъ, потому что не за настоящую службу наказывали, а такъ себѣ за мальченка... Не серьезное, молъ дѣло. Къ подъему флагу вышелъ барчукъ и манитъ на бакъ. Пришли. Онъ за мачту манитъ. Пришли за мачту. Тогда онъ вдругъ бросился ко мнѣ, цѣлуетъ и говоритъ: «Я выросту большой, никогда не буду матросовъ наказывать. Никогда. И я не виноватъ, что тебя наказали. Я и мамѣ говорилъ, что не буду наказывать!» И самъ весь дрожитъ... и на глазахъ слезы. Жалѣлъ, значитъ, меня. И такъ меня эта ласка въ тѣ поры тронула, вашескобродіе, что и злость моя затихла противъ капитана и его супруги... Однако съ той поры на бакѣ мы больше не проклажались, все болѣе на шканцахъ время проводили... Доплыли мы такимъ манеромъ до экватора и заштилевали. Паруса обвисли... Покачиваемся себѣ на мертвой зыби и ни съ мѣста... Жара немогущая... Ровно бы дышать нечѣмъ... Пробыли мы въ такомъ положеніи дёнъ десять и сколько еще штиливать, скоро ли выберемся изъ этихъ безвѣтряныхъ мѣстъ — неизвѣстно было. Штурманъ сказывалъ, что теченіемъ много, много если на двѣ, на три мили впередъ подастъ... Нудно всѣмъ было, вашескобродіе... Всѣ заскучали. Надоѣло и моему барчуку глядѣть, какъ летучая рыбка на солнышкѣ блещетъ, выскакивая изъ воды, какъ китъ фонтанъ пускаетъ, да акулье у борта шныритъ подлое, все ждетъ, не будетъ ли поживы. И бѣлые альбатросы прискучили... И жара доняла...
