которая будетъ заливать и обледенять палубу и бушпритъ, тревожила и капитана.
И, вѣроятно, оттого, что это его мучило и вселяло опасеніе, Никифоръ Андреевичъ, обыкновенно ровный и добродушный съ подчиненными, раздражительно и даже съ озлобленіемъ воскликнулъ, глядя въ упоръ на красивое, взволнованное и румяное лицо помощника:
— Да что заранѣе трусу праздновать, Иванъ Ивановичъ! Что вы каркаете, Иванъ Ивановичъ! Вы не воронъ!
— Я вовсе не трусъ, Никифоръ Андреевичъ! — обидчиво вымолвилъ помощникъ.
Въ то же время почувствовалъ, что сердце упало и по спинѣ забѣгали мурашки... И онъ прибавилъ:
— Я не каркаю... Я только хотѣлъ...
— Все равно, идти надо. Первый свистокъ! — повелительно и рѣзко перебилъ Никифоръ Андреевичъ, отводя глаза.
— Есть! — отвѣтилъ въ отвагѣ отчаянія пригожій помощникъ.
И бросивъ на «обезумѣвшаго» капитана, не внимавшаго резоновъ и внезапно «окрысившагося», жалко-испуганный и укоряющій взглядъ своихъ бархатныхъ, нагло ласковыхъ черныхъ глазъ южанина, торопливо пошелъ на мостикъ.
Черезъ нѣсколько секундъ, заглушая вой вѣтра и гулъ прибоя, прогудѣли пары короткаго свистка.
Три палубные пассажира — одинъ въ лисьемъ шубѣ-пальто пожилой, рыжій лавочникъ изъ Новороссійска, съ плутоватыми раскосыми глазами, и два чеченца въ буркахъ, изъ Туапсе, съ мужественными, правильными, точно выточенными худощавыми молодыми лицами —
