мѣста, поднялся на мостикъ и, оглядѣвшись вокругъ, замеръ отъ восторга, нѣмѣющій и умиленный волшебной красотой ночи.
Охваченный ея властными чарами, онъ очень скоро охотно и неосмотрительно отдается во власть воспоминаній о тѣхъ чарахъ, который еще такъ недавно сводили его съ ума. Основательно ими отравленный, онъ все еще не можетъ отъ нихъ избавиться, несмотря на свои двадцать два года, изрядное легкомысліе, насмѣшки сослуживцевъ, укорительный письма матери и несмотря даже на то, что съѣзжалъ на берегъ и въ Копенгагенѣ, и въ Лондонѣ и ѣздилъ изъ Шербурга на три дня въ Парижъ.
Это былъ совсѣмъ «диковинный» мичманъ, какъ выражался молодой судовой врачъ Василій Парфеновичъ, любившій объяснять всѣ явленія анатомически, физіологически и химически и возлагавшій большія надежды на съѣздьі на берегъ.
— Господи! Что за дивная ночь! — взволнованно шепчетъ мичманъ.
Онъ щепчетъ, готовый заплакать, полный тоскливаго томленія и жажды какого-то необыкновеннаго, захватывающаго счастья, о какомъ можно мечтать только въ чинѣ мичмана, да еще въ такую волшебную ночь и на такой покойной вахтѣ, когда вахтенному начальнику почти что нечего дѣлать.
И онъ ходитъ по мостику въ приноднятомъ и нервномъ настроеніи, жадно вдыхая ночную прохладу, мечтательно взглядываетъ и на мигающія звѣзды и на самодовольно красивую луну, и на сонный океанъ и прислушивается къ его тихимъ, словно бы жалостнымъ вздохамъ.
