такой... По какому твоему форцу?.. Зачѣмъ бѣду накликалъ? — сентенціозно, не одобряя поступка Митюшина, прибавилъ Чижовъ.
— Зачѣмъ? — переспросилъ «отчаянный».
Въ его насмѣшливомъ голосѣ звучала грустная нотка разочарованія въ человѣкѣ, на котораго надѣялся.
— То-то зря... Форцъ хотѣлъ показать боцману... себя потѣшить? Ну, и потѣшился, а какой прокъ? Боцмана не обанкрутилъ, а себя зря обвиноватилъ. Не бойсь, боцманъ съ разсудкомъ... Онъ во всей формѣ «обуродуетъ» тебя по начальству... Отвѣть-ка насчетъ бунта... Въ родѣ быдто бунтъ и окажетъ...
— И отвѣчу! — возбужденно промолвилъ «отчаянный».
— Отвѣтишь? Отдадутъ тебя подъ судъ и въ штрафные, это какъ Богъ!
— Пусть! — раздраженно, возмущаясь Чижовымъ, отвѣтилъ Митюшинъ.
— Пусть не пусть, а изъ-за фанаберіи отдуешься... Насчетъ закона горячишься... Права, молъ, имѣешь? Тебѣ покажутъ права... И тебя же люди дуракомъ назовутъ... Не суйся, молъ, въ чужую глотку... Могъ бы за башковатость и стараніе въ унтерцеры вытти... Ладилъ бы съ начальствомъ и жилъ бы по-хорошему, съ опаской. А теперь за твое мечтаніе — крышка... Старшій офицеръ строгій, не проститъ, потому неповиновение. За это не прощаютъ. Не думай. И какъ пойдетъ опросъ, дознаются, что ты насчетъ закона да про всякое начальство баламутилъ изъ-за своего языка... Не стѣснялся своего званія... Вовсе, какъ дуракъ, втемяшился... А жилъ бы да жилъ, Митюшинъ, какъ прочіе люди, если бы боцмана не сконфузилъ...
